Я пришла плакать в церковь, а меня попросили написать колонку

Записки маленькой колумнистки, или Небольшое лирическое размышление о профессии журналиста, итоги уходящего года и признание в любви дорогим “Матронам”.

Тексты я пишу разные — трогательные, злые, с не совсем нормативной лексикой, серьезные, жесткие, принадлежащие Императору и прирученные. Происходит это так: мы с ноутбуком уединяемся в некой точке, где нас не дого… не позовут делать что-нибудь еще, а затем в течение двух-трех часов рождается текст, по всем литературоведческим правилам перестающий принадлежать мне через секунду после сохранения. Автор умер, да здравствует автор! Теперь это не просто вордовский файл, а самостоятельный организм, отправляющийся в большой мир. Там его ждет удивительное море лояльных и не совсем комментариев (я читаю их, предварительно вооружившись кружкой травяного чая), озеро репостов и тоненький ручеек возможного диалога: читатели могут познакомиться с темой текста, его общим посылом, а дальше случится что-нибудь интересное. Кому-то захочется перевести средства на благотворительность, кто-то скачает книжку, которую я посоветовала в одной из статей, кто-то подумает серьезно о жизни — и попробует составить свое эссе о смысле и назначении журналистики. Чем не дружеская беседа под невидимым платаном из единиц и нулей? 

Сразу оговорюсь: я не мню себя властителем дум и модным инфлюенсером. Но колонки мои пишутся ради попытки общения — когда она удается, каким-то чудесным и неизвестным науке образом появляются силы писать еще. И неважно, что ты весь день прогрустила дома в пижамных штанах: хватаешь мигающий от радости компьютер и идешь размышлять обо всем на свете.

Работать журналистом я, разумеется, никогда не планировала: в двадцать лет есть варианты устроить подпольную типографию, уехать жить в лес или стать декаденткой в бархатном платье. С практичностью у меня всегда было плохо, и свой первый миллион я так и не обрела до сих пор. Может быть, сейчас передо мной материализуется дух Стаханова и громко осудит меня перед всеми: дескать, я работал с 14 (12, 10, 8…) лет, а ты сидела и трескала булочки!… Я виновато разведу руками и предложу ему рулетик с корицей: простите, уважаемый призрак, до шеннолетия я лежала и читала книжки, а по достижению восемнадцати начала вляпываться во всякие экзистенциальные приключения. 

У меня не было ничего, кроме любви к лосевскому неоплатонизму (потому что античная философия имеет свойство затягивать похлеще ютуба), неуклюжести и стремления складывать слова в определенном порядке. Зарабатывать я не умела от слова совсем — чем-то сомнительным веяло от рыночного мира, в который нужно врываться со свирепостью образованного городского жителя. А потому я довольствовалась мелкими переводами и фотопрогулками: последние привлекали меня возможностью честно показать приходящим людям, что они, вообще-то, хорошенькие.

Я постоянно влюблялась в восхитительно недоступных молодых людей, и однажды довлюблялась до такой степени, что пришла в церковь и начала горько плакать.

Вот тогда-то и началось самое интересное. 

На мои стенания отозвалась одна очень хорошая прихожанка Анна: спросив меня о том, что случилось, и бережно выслушав Душераздирающую Историю Великой Любви, она поинтересовалась, нет ли у меня филологического образования. Я, будучи гордой дщерью философского, призналась, что нет, но Аверинцева и Гаспарова знаю и безмерно люблю. “А что? Вы думаете, он меня бросил, потому что я слишком занудная?” — пролепетала я, с ужасом заглядывая в глаза доброй самаритянки. “Нет, — неожиданно отозвалась она. — Просто слог у тебя очень живой… Ты ведь пишешь, да? Я редактор Матрон.ру”. Я аккуратно вернула на место приоткрывшийся от восхищения рот: “Матрон” я читала давно и всегда с чувством теплой благодарности за нужные материалы и адекватную аудиторию. История анекдотическая, и если бы я решила написать роман, меня бы обвинили в чудотворчестве и прочем деус экс машина. Но факты человеческой биографии гораздо причудливее вымышленных нарративов.

И понеслось… Мне пришло в голову описать свою историю воцерковления. Анна одобрила. Редакция тоже. Потом сами собой полились темы, на которые всегда хотелось поговорить с другими: как писать приличные тексты, как переживать боль, как принимать себя, как встраивать в реальную жизнь философию прекрасного Мартина Бубера. 

Сначала хотелось умничать: строить исключительно высокопарные предложения, чтобы всем было ясно, что перед ними серьезный и знающий человек. Но коварные лавандовые рафы, шутейки из детства и прочие неубиваемо родные штуки не хотели уходить ради соблюдения строгого стиля. И тогда я начала писать нормально: по-своему и без лишних страданий. 

Я, разумеется, очень хочу, чтобы меня поняли, волнуюсь после сдачи каждого текста, но больше не переживаю, что покажусь недостаточно сведущей в тайнах жизни. Кажется, это и называется “нашла себя”. Периодически я теряюсь, испытываю себя, чье-то терпение и — прости, мам! — понедельничное похмелье, но в конечном счете все снова становится на верные рельсы. И тогда приходят сюжеты, тексты и даже обратная связь. Последнее — самое невероятное: оказывается, между мной и совершенно незнакомыми людьми столько общего, что впору только встретиться посреди Красной или Дворцовой площади и дружно обняться. О-о-о, моя койнония (напишу примечание, как большая – это от греческого koinônia — товарищество, соучастие, общность)!

Есть какая-то неописуемая роскошь и в то же время пугающая ответственность в том, что ты находишься на своем месте. Это своеобразная “высокая болезнь”, определенная планка: нельзя взять и глупо потерять дар принадлежности к чему-то значительному. Ощущение правильности происходящего приходит не за какие-то твои великие заслуги, а по невыразимой милости, спускающейся то на одну, то на другую макушку. С тех пор, как это произошло, сколько развлекательных роликов ни смотри — будет тянуть в реальность, в захватывающую жизнь, в ее нескончаемые узоры и радуги. Поэтому становится сложно валяться дома неделями, жалуясь на одиночество и тоску: в мире столько всего, о чем я еще не написала, что приходится срочно саморазмыкаться и изучать очередную важную тему. А потом еще и встречаться с другими людьми! Вот это точно очень страшно. Ну, думаю, сами знаете. Что спросить? О чем говорить? А вдруг у меня дурацкая куртка? А-а-а! Помогите!

Журналистика — это сплошной третий закон Ньютона: чем больше вкладываешься, тем больше получаешь. Иногда получаешь моральное удовлетворение, а иногда — по шапке.

Ну, так, за что-нибудь. Чтобы не зазнаваться. Это отличный способ познания мира и возможность поделиться найденным с окружающими: со временем тебя начинают читать именно те люди, с которыми всегда хотелось общаться. Другие просто уйдут, не выдержав потока шуточек, а те, с кем тебе по пути, подбросят своих, да посмешнее. Так и зашагаете вместе по дороге из желтого кирпича, анализируя все, что попадется на этом занятном пути. 

Мои читательницы слушают “Гражданскую оборону”, рожают детей, пекут пироги, любят котов и не боятся татуировок. Им не страшен ни серый волк, ни чье-то ворчание в свой адрес. Они вообще понимают, что, вопреки Толстому, каждый счастлив по-своему: одним — пирожное “картошка”, а другим — пирожное “корзиночка”. Важно не это. Важно умение встретиться и увидеть друг друга: такими, как есть, живыми, лохматыми и чудесными.

Вот что я узнала за год работы на “Матронах”.

А теперь — обнимаю.

С наступающим Новым годом!