«Как я могу быть искренней, ведь это же невежливо!», — нередко мне приходится слышать такие фразы. Вот и Ира искренне недоумевает, как же ей себя вести. Психология рассказывает о конгруэнтности, но что делать, если согласовывать свои чувства и поступки ну вообще не получается?

Ире с детства рассказывали о том, как ведут себя настоящие девочки. Мама и бабушка не были потомственными интеллигентками, но очень любили литературу и восторгались временами Отечественной войны 1812 года. Настоящий подвиг, умение владеть собой, красота и чувство долга – что может быть прекрасней? Особенно если сравнивать с началом девяностых, бездуховностью, деградацией и деструкцией.

Картинка за окном непрерывно менялась. Вот уже вместо старенького района с пятиэтажными «хрущевками» возникли новый бизнес-центр, жилой комплекс и парковка, а мама и бабушка продолжали в качестве ориентиров привносить в жизнь «молодого поколения» в лице Иры и её сестры Оли дипломатичность и умение «держать лицо» Анны Павловны Шерер, дружбу лицеистов пушкинского выпуска и самоотверженность жён декабристов.

Вот только в школе Иру встречали совсем не Пущин с Кюхельбекером, а шпана с московских окраин. Университет тоже как-то сильно отличался от оплота нравственности и культуры, где восторженные юноши и девушки, буквально паря над старым паркетом, перемещаются по аудиториям, окрылённые новым светом истинного знания о том, что угол падения равен углу отражения, а существование вечного двигателя первого рода, который совершал бы работу, не черпая энергии со стороны, невозможно.

Сейчас Ира рассчитывает кредитные риски в одном из банков и чувствует себя полнейшим заложником реальности. Как бы она мечтала оказаться там, в XIX веке, на балу. Там совсем другие люди, там честность, чувство собственного достоинства и настоящая дружба. А здесь приходится работать локтями, чтобы влезть в утреннюю маршрутку. Фи.

Да и на работе. Ну как можно этой дуре Петровой искренне сказать, что она выглядит очень комично в этих своих вечных рюшах, закатывая глаза под потолок и театрально раскидывая в стороны руки: «Ой, а я забыла…»! Голову ты дома не забыла, Петрова? Лучше бы внимательнее проверяла отчётность. А то вон глаза намалевать не забыла, а обсудить величину кредитной ставки по новому продукту забыла.

Или как искренне сказать маме, что совершенно не её дело – контролировать Ирину личную жизнь и то и дело вздыхать о том, что у всех подружек уже внуки, а у неё только две великовозрастные дуры на выданье, у которых даже мозгов не хватает родить для себя.

Ира правда не понимает, как можно совмещать в одной голове любовь к Гончарову и мечты о том, чтобы её дочь родила для себя (вернее, для мамы) ребёнка и с чувством выполненного долга дальше отправилась зарабатывать свою трудовую копеечку, обеспечив дорогую родительницу новыми заботами и смыслом жизни.

Нет, Ира совершенно не понимала этого всего. И была совершенно права. Очень часто мы в повседневной жизни путаем искренность и банальную невоспитанность.

«Как же тогда себя вести», – резонно удивляется Ира, слушая мои пространные рассуждения о том, кто такой человек внутренней силы и в какую сторону он отличается от инфантила. Ведь надо быть хорошей девочкой, а это порой просто невыносимо.

Потому что, во-первых, – почему Петровой можно, а мне нельзя?

Во-вторых, если вести себя не как достойная девочка, то ведь тут же лишишься всякой работы, будешь сидеть напротив дома в обнимку с бутылкой и, как этот Иван Петрович из пятнадцатой квартиры, орать на весь двор о том, что «докатились, до чего страну довели, разворовали, подонки и мрази продажные» и вообще с ума сойти.

В-третьих, вы же совершенно не знаете мою ситуацию, у меня же на самом деле желудок слабый, мне надо о себе заботиться, волноваться мне нельзя, а у меня кроме себя никого нет, так что и думаешь постоянно, как бы соломки везде подстелить. Это вон у Петровой муж есть, а у меня нет никакого мужа. Зато есть мама. Но Петрова – это мы уже проходили, ну её, эту Петрову, в конце-то концов.

Круг опять замкнулся, никто так и не понял, что делать, зато есть чёткое убеждение о том, как делать нельзя.

И я её прекрасно понимаю, ведь и мне в детстве рассказывали о том, как надо вести себя настоящей девочке, полной чувства собственного достоинства. И меня долго мучил этот вопрос: КАК? Как выражать свои чувства, если того нельзя, этого нельзя, пятого нельзя, десятого тоже. А где-то в районе грудной клетки копится и копится заряд отрицательной энергии, и не за горами то время, когда внутренний компьютер выдаст табличку «Buffer overflow», и этот неведомый ком разорвёт меня на тысячу маленьких, но очень хороших девочек, которые падут смертью храбрых, так ничего и не поняв про свою жизнь.

А ведь есть большая разница между тем, чтобы играть в хорошую девочку/дочку/коллегу/жену/начальницу (нужное подчеркнуть, необходимое добавить) и уметь видеть людей и прощать им их недостатки.

Вот взять ту же самую Петрову. Ну рюшечки, и что? Ей, что ли, от этих рюшечек плохо? Ей вот нравится. Да, вкус плохой, но кто же является мерилом вкуса-то? И почему так всё внутри скукоживается, когда она опять начинает вести себя странно и неразумно? А ведь резонанс налицо.

Внутри каждой хорошей девочки есть специальный театр. И каждый участник труппы этого театра, каждый работник, даже слесарь дядя Ваня и билетёрша Изольда Мельхиседековна – это на самом деле та самая хорошая девочка, только в своём особенном амплуа. Говоря языком психологии, это такая субличность, то есть часть личности хорошей девочки, наделённая каким-то очень важным качеством, и если все эти субличности соединить, то получится полноценная личность. Вроде как ген является носителем какой-то единицы информации, так и субличность является носителем определённой психической задачи.

Так вот, представьте, что в театре этой хорошей девочки всегда играются только дико банальные и заунывные дамские романы, где все друг друга любят и ценят. С хэппи-эндом в конце. А где-то в самой дальней гримёрке, которая к тому же снаружи завалена всяким реквизитом вроде деревьев, сундуков, замков и пирамиды Хеопса, сидят герои, которые играют роль армии Наполеона, драконов, симпатичной амазонки, Царевны-Несмеяны, Ивана Сусанина, сапожника, старухи-процентщицы, вредных сестёр, Жанны Д’Арк, инквизиции, Квазимодо, обворожительной нимфы, бригады пожарных вместе с их пожарной лошадью, Ивана-дурака, Золотой рыбки и прочих прекрасных персонажей, без которых сказка с моралью в конце превращается в сахарный сироп и сплошное наказание для зрителей.

Актёры все хорошие, роли свои знают и при должном к ним уважении совершенно не собираются устраивать на сцене безобразия, вести подрывную деятельность или говорить слова, которые им не задавали. Только сидят они в этой тесной гримёрке уже тридцать лет и три года. И очень хотят вырваться наружу. И директор театра всё равно знает об их существовании. Но всячески пытается сделать вид, что на самом деле их нет и не было никогда. Потому что у хороших девочек в сказках есть только принцессы.

Золушка встречается с Красной Шапочкой, и они вместе, исполненные чувства долга и любви к почтенной родительнице, регулярно ходят из леса в домик на опушке и носят, и носят бедной бабушке пирожки, горшочки с маслицем, плов, кусты роз, кашу из топора, свадебный торт… «Хватит уже! – кричит бабушка. – Не могу я больше есть эти пирожки! Давайте уже волка сюда, внучке моей уже четвёртый десяток пошёл, а она всё дура великовозрастная, а между прочим, охотник тоже уж спиваться начал, а у них с Красной Шапочкой должно быть четверо детей в конечном итоге, но как они встретятся, если волка нет?»

Но бабушку, выдавшую страшную тайну, тоже изолируют от общества, и Золушка с Красной Шапочкой начинают играть в ролевую игру. Одна играет бабушку, другая — внучку, и каждый квартал они меняются местами. Потому что интуиция подсказывает, что этот путь от дома до лесной опушки очень важен и даже судьбоносен. Но если нет волка, нет бабушки, нет охотника (у него ружьё, он тоже потенциально опасный элемент), то хождение за три моря становится бессмысленным. Я уж не говорю о чувствах зрителя, которые уже и не надеются на то, что эта сказка когда-нибудь завершится хэппи-эндом и им разрешать посмотреть что-нибудь ещё.

И когда на горизонте появляется Петрова со своими ужасными рюшами и кудряшками, то директор театра вдруг вспоминает, что где-то там, на периферии сознания, в его труппе имеются всякие дурачки, а вместе с ними щуки, говорящие печи, невоспитанные принцессы и Змей-Горыныч в придачу. Но знание это несёт директору театра многие печали, и он, вместо того, чтобы уже вызволить из заточения всех этих мучеников псевдоблагочестия, заново отрепетировать все произведения и уже разнообразить репертуарчик, начинает ругаться на Петрову, что заставила его переживать неприятные чувства.

Так вот, искренность – это когда в театре каждый герой сказки на своём месте, они все знают свои роли и выходят на сцену согласно сценарию. И сам директор театра с радостью присутствует на каждом показе и искренне переживает то, что происходит в процессе постановки. И видит в этом глубокий смысл.

А если кто рядом ведёт себя некультурно (ну вот, допустим, в соседнем театре заперли в гримёрке всех принцесс, оставили только кикимор да дядьку морского с тридцатью тремя богатырями, а они с тоски решили на соседний театр пойти войной), то просто сказать ему – ты мой театр не трогай. А то у меня тут не только кикиморы, у меня тут ещё Джинн есть, великие мудрецы и золотой петушок. А через месяц мы новую постановку забабахаем, туда уже приглашены и активно осваиваются молитвенники. Ну и куда вам против этого войска?

А Петрова тут совершенно не при чём.