Неужели война?

Мы жили в Севастополе первую весну — лет 10-12 назад. Был теплый и веселый май, солнечный и безмятежный денек. Помню, я собиралась гулять с семимесячной Ульянкой — планировали пойти на Приморский.  В большой комнате устроили бой подушками наши двое мальчишек-дошкольников. И вдруг завыла сирена. Натурально — жуткая сирена, и звук я узнала. Я же смотрела в детстве фильмы про войну. Воздушная тревога.

Я передать не могу, что вытворяло в тот момент сердце — я думала, что все, конец.  Этого звука я не слышала с советских времен, со школы. Что делать? Старшие дети в гимназии. Муж в Москве. Ульянка сидит на стульчике, задумчиво мусолит печеньку… Что делать?!

Выскочила на балкон — смотрю, никого нет, никто никуда не бежит, все тихо. Наверное, все знают, куда идти — уже спрятались. Звоню маме. Не отвечает.

Я человек приличный, обычно к людям не пристаю с балкона, а тут кричу первому мимоидущему военному: «Что случилось?». Он смотрит на меня, как на ненормальную. Идет молча дальше.

Фильм ужасов.

Улька начинает пищать. Беру ее на руки. Руки трясутся. Мальчишки за спиной в комнате продолжают сражение. И тут по лестнице от школы несется парочка незнакомых подростков. Кричу: «Вас  что, отпустили?». —  «Да, — говорят, — тревога же!». У меня глаза расширяются от ужаса: «Что? Война?!». И тут они начинают ржать, как кони. Они даже останавливаются, потому что от смеха уже идти не могут. Но умудряются выговорить: учебная. Учебная тревога.

Откуда? Откуда у женщины, которая родилась через четверть века после окончания войны, такой страх воздушной тревоги? Почему в голове начинает проигрываться самый страшный сценарий? Почему в тот момент я сразу вспомнила, что Севастополь  бомбили 22 июня одним из первых? Почему я мысленно начала собирать рюкзак с самыми необходимыми  вещами?

Страх войны, как и страх смерти, — это одно из самых мощных переживаний. И никто не может почувствовать его сильнее, чем мать с младенцем на руках.

Или девочка-подросток. С  младенцем на руках. И этот младенец попадает к ней во время воздушной тревоги в бомбоубежище. ..

«Седьмая симфония» Тамары Цинберг

Как к нам приходят книги? Обычно мне их советуют друзья или дети. А тут я случайно увидела в интернет-магазине картинку — обложку этой книги, — и все. Я вдруг очень захотела ее иметь — не просто прочитать, а чтобы она стояла на моей полке. Любовь с первого взгляда.

И вот я получила посылку. Это случилось вечером на Страстной. Мы обычно ложимся днем отдохнуть, чтобы были силы стоять ночную службу. Но я взяла в руки эту книгу — просто посмотреть перед сном. И так и не заснула. Я прочитала ее всю, сразу. Не могла оторваться.

Я вообще очень боюсь читать современные книги о войне. Мне нужна верная интонация. Мне не нравится, когда о войне пишут в ритме марша. Нравится — в ритме сердца. И здесь это тот самый ритм.

Это книга не о борьбе за выживание, не о смерти. И даже не о голоде. Это книга о жизни и любви. О том, что некоторые могут взять на себя чужую ношу, а другие не в силах понести даже свою. О том, что дети на войне взрослеют быстрее — не потому, что видят смерть, а потому что сохраняют жизнь.

Какое счастье — разделить с другими то немногое, что ты имеешь. Не лишнее, не лакомства — насущный свой хлеб.

История блокадной девочки-подростка прорисована автором с такой любовью и нежностью, что слезы стоят в глазах чуть не с первой до последней страницы. И это не слезы жалости.

Конечно, человеку плохо, если его никто не любит. Только, я думаю, это еще хуже, если самому некого любить. Правда? Надо, чтобы у каждого человека был кто-нибудь, кого бы он любил.

Книга очень честная, на грани неприятия. Момент, когда родная мать бросает маленького ребенка и уезжает по Дороге жизни к новому счастью — очень страшный. Очень хочется осудить и пригвоздить. Но именно в этот момент ты вдруг начинаешь задавать себе вопросы: а ты бы смогла? а ты бы выдержала? какое решение ты сама приняла бы, окажись в такой ситуации? Никто не даст ответа. Пока не испытаешь сам все ужасы голода и холода той зимы. И лучше бы — не испытать этого никогда.

Не всегда легко решить с первого взгляда, что бесцельно, а что нет. И является ли легко обозримый конечный результат подлинным мерилом человеческих поступков? На каких весах их взвешивать? И когда они приходят в действие, эти весы?

И вот удивительно: радостное мягкое чувство не оставляло меня потом всю Пасхальную ночь. И я поняла, что эта книга о том же — о Воскресении, о преодолении смерти, о радости жизни, о любви, ради которой можно отдать жизнь — или ее приобрести.

Каждый, кто вышел живым из испытаний этих страшных лет, чувствовал себя теперь неуязвимым для боли, для смерти, даже для душевных страданий. Жизнь, лежащая впереди, казалась бесконечной и полной счастья.

Нестлингер Кристине – Лети, майский жук!

Вот эта песенка, строчка из которой взята в заглавие:

Отец — на войне,

Мать — в пороховой стране,

Пороховая страна — в огне,

Лети, майский жук!

Англичане пели такую же, но о божьей коровке. А русские дети не пели… не потому, что мы не знали войны, а потому, наверное, что война входила в каждый дом, была слишком близко, до нее не надо было лететь, она сама прилетела в наши семьи… И какая-нибудь русская девочка, да вот хотя бы Катя из «Седьмой симфонии» вполне могла бы сказать:

Хорошие подвалы тогда ценились. Хороший подвал был важнее, чем красивая гостиная или уютная спальня.

Когда я начала читать об австрийской девочке и ее приключениях весной 1945 года, в последние дни Второй мировой войны, на стыке поражения и победы, я поймала себя на мысли, что эта книга не столько о врагах и бомбежках. Нет, она прежде всего о нормальной жизни, которую пытаются выстроить в нечеловеческих условиях все герои книги: и трогательная привязанность бабушки к своей комнате с трещиной на потолке, и кража продуктов у гауляйтера, и походная кухня ленинградца Кона — это попытки жить вопреки громкой мелодии смерти, которая слышится со всех сторон: и в гуле самолетов, и в слухах о кровожадности русских: «русские солдаты убивают женщин, разрезают на куски и засаливают!». Да, страшная война влияет на людей, изменяет их характер, делает кого-то озлобленным, кого-то смелым. Но дети все равно остаются детьми.

Потом я обошла весь дом. Нашла дырявые носки, бумажку с незнакомыми мне буквами, пеньковую веревку с пуговкой, старый розовый бюстгальтер… Бюстгальтер без Людмилы, письмо без адъютанта, носки без Ивана… Везде валялись какие-то вещи. В саду — кожаный ремень и солдатский котелок, у забора — нижняя рубашка, на улице — бутылка, у ворот Архангела — жестяная бочка. Вещи без людей — какой ужас!

Главная героиня книги, девочка Кристель, совершенно естественно воспринимает ход событий, не дает своих оценок, не делит мир на хороший и плохой, а просто рассказывает о своем детстве: ссорах с сестрой и друзьями, весьма затейливых играх (например, с украденным пистолетом или с подземным ходом), дезертирстве отца, ожидании прихода русских. И удивительным образом это простое повествование вызывает в сердце острую жалость ко всем героям, даже к старухе Браун, даже к старшине или белокурому Гарольду, к верному Вавре, к нелепому и трогательному Кону. Но больше всего жалко детей. Кажется чудовищно неправильным, что они играют в недетские игры и задают недетские вопросы:

— А что такое обоз? Они не воюют? Почему тогда обоз хуже?

— Обоз не хуже, — ответил отец. — Но передовые, наступающие части лучше. Они важнее. Они получают больше еды, больше денег и могут делать больше хорошего. Понимаешь?

Я поняла.

— А тот, кто больше имеет, — продолжал отец, — и больше может. Тот добрее к другим людям.

Это я тоже поняла.

Передовые части нам давали еду, потому что она у них была. А в обозе ее меньше, и они не будут нам ничего давать.

— Откуда ты все это знаешь?

— Ну, я ведь долго был в России.

— У тебя было много знакомых среди русских?

— Среди русских — нет. — Отец улыбнулся. — Были среди немецких солдат. Какая разница! Никакой!

И действительно. В конце концов, понимаешь, что разницы между нами никакой — война  чудовищна для всех: и для победителей, и для побежденных.  И для взрослых, и для детей. Особенно для детей. Вот почему так страшно слышать воздушную тревогу…