Если тебе очень радостно — а потом очень грустно

Удивительное дело: стоит произойти чему-то хорошему, оно должно немедленно уравновеситься чем-то ужасным. Словно мироздание тебе сообщает: не радуйся, не радуйся, все тлен.

Например, в прошлое воскресенье была замечательная служба в храме, дети хоть и скандалили, но в итоге причастились и впали в благость, позанимались в воскресной школе, потом еще потрапезничали вместе с прихожанами и священником, а тот был весел и сыпал шутками. Зато вечером все перессорились, и я, не желая принимать участие в семейном апокалипсисе, уехала в гипермаркет, не замечая знаков дорожного движения из-за слез.

Или вот взять вчерашний день: сходили со старшей дочерью на концерт. Это редкое время, когда мы можем побыть вместе, пообниматься и поговорить. А на концерте пела другая дочь — моей подруги, прекрасная, юная и необычайно талантливая, вся — порыв, нервная улыбка и дар Божий. Два часа музыки, общения со старыми приятельницами, погружения в этот женский мир. Почти как в баню сходили, правда. Столько вспомнили всего, и так сияют глаза у нас, сорокалетних, будто нам четырнадцать.

Потом — прогулка под зонтом по мокрому московскому бульвару, глянцевому от дождя, в лиственно-рыжих пятнах осени, в ярких бликах городских огней. Пусть она пятиминутная, эта прогулка, но зато под ручку с будто потерянными и вновь найденными сестрами, и так все близко, остро, что вот тут-то и понимаешь: счастье.

И не просто счастье: та самая булгаковская София, премудрость Божья. Наверное, для каждого она своя, но для меня такая, и симптом ее — пронзительное чувство восторга, когда глаза раскрываются, «как у испуганной орлицы», прав был Пушкин. Все же гений, ни дать, ни взять.

И вот — когда уже не бьешься в отливе этих чувств, а твердо стоишь на ногах, но памятью все еще там, что-то внутренне начинает происходить. «Не радуйся, ты не стоишь этого». «Не улыбайся, не делись улыбкой с детьми». «Никому ничего не говори». Это даже не кирпич на голову, это целый кирпичный завод — не только во всем изобилии складов, но вместе со служащими, начальством и рабочими. И тогда очень хочется умереть.

И умираешь. По крайней мере, я умирала долго. Пока мне не пришла в голову простая мысль: ведь Бог — это радость и свет. И все, что заставляет нас плакать, если это не покаяние и не печаль о близких, не имеет к Нему никакого отношения. То есть вообще. Так почему я считаю — внутренне, подсознательно — что радость от общения, вкусной еды, от свежего осеннего ветра, взвихренных листьев, танцующих на шоссе, и лилово-розового колдовства люпинов — не от Бога? Почему воспринимаю внешний толчок прочь от радости, обратно к привычной тоске — как нечто должное, даже больше, заслуженное?

Для меня тот факт, что тоске можно сопротивляться, до сих пор откровение. Представляете, можно противостоять тем силам извне и внутри, которые не дают радоваться. Но рецептов для этого у меня, к сожалению, нет. Пока я умею только концентрировать свое внимание на хорошем и стараться не грустить на следующий день. Не замораживать чувства, а проживать их, не срываться на детей. По крайней мере, пытаюсь.

И я обязательно поведу их в осенних сумерках гулять в парк: пусть дышат этим нежным и пряным воздухом, полным аромата влажной листвы. Покажу, как волшебно отражаются цветы фонарей в глади мокрого асфальта. Побегаю с ними наперегонки и буду смеяться взахлеб. Смеяться — вопреки.