Бабуля, испеки мне луну!

Она была моим самым дорогим, любимым и близким человеком. Моя дорогая, незабвенная Надежда Артемьевна, моя баба Надя…

Небольшого роста, подвижная, худощавая, волосы белые-белые, собранные в пучок и заколотые гребешком. На затылке вдруг выбивается густо-чёрная, молодая прядь вьющихся волос. Глаза у неё тёмно-карие, почти чёрные. Взгляд ясный, живой и даже немного озорной. Взгляд молодой женщины или девушки… И я могла легко представить себе, какой она была в молодости. Всё такой же сухощавой и подвижной, только спина попрямее и кожа на руках и лице не такая смуглая и морщинистая.

Помню, как в детстве меня волновали её тёмные, натруженные, худощавые в запястьях руки. «Сухие», — как она говаривала. Руки труженицы с набухшими венками и искривлёнными, увеличенными суставами пальцев. Пахли они мылом и стряпнёй.

Когда я была маленькой, она пекла мне на сметане пышное, мягкое печенье, вырезая его стеклянным стаканом то в форме полумесяца, то в виде круга. Печенье это я называла «луна» и просила: «Бабуля, испеки, ну испеки мне луну!»

Иногда после обеда она могла позволить себе и мне часок вздремнуть. Распустив штору на окне, бабушка ложилась на свою кровать, а я укладывалась с ней рядышком, под бочок. Я никак не хотела спать днём, а с нею спорить было просто бесполезно! Мы начинали, лёжа в кровати, свой бесконечный разговор. Я просила её рассказать о своём детстве, о старине, о купцах и её злой мачехе… Эти рассказы я любила больше всего на свете и могла их слушать каждый день, вновь и вновь, как какую-то волшебную сказку.

Вот она говорит о том, что «солнце раньше было намного выше, а день длиннее, чем сейчас». Вставали тогда рано, до зари. Ехали на пашню или на покос, работали весь день, почти без перерыва, а вечером, с «вечерошней» зарёй, возвращались назад. Я представляла себе каких-то бородатых мужиков в широких пёстрых рубахах, чёрных штанах, сидящих на телеге, куда-то едущих – как на картинке. Или баб, окружённых детьми, чего-то жарящих и пекущих, сажающих калачи в печь на большой деревянной лопате – такой, какая была у Бабы-Яги, когда она пыталась посадить Иванушку в горящую печку… Под её негромкий рассказ я засыпала.

Жизнь не баловала мою бабулю с самого раннего детства. В возрасте одного года она лишилась своей матери, умершей от какой-то горячки. Остался её отец Артемий вдовцом с двумя детьми: сыном Василием семи лет и годовалой Надёжей на руках. Мужик он был работящий, спокойный, «смиренник», по её словам. Вскоре и подходящую жену себе отыскал: такую же одинокую женщину, как и он сам, с сыном-подростком Тимошей. Мачеху его детей звали Пелагеей. Была она чистенькая, опрятная, аккуратная, умело вела домашнее хозяйство. Но – зла-ая, как та мачеха из сказки! За столом сытно ел только её сыночек; сиротам Наде и Васе еды вдоволь не давала, припрятывала по погребам и сусекам и масло, и сметану, и творог…

Когда маленькой Наде исполнилось пять лет, Пелагея отдала её в няньки к тункинскому купцу Шпигелю. Трудно и почти невозможно представить себе эту крохотную няньку с маленькими, тоненькими ручонками. Но, очевидно, в купеческом доме сироту жалели и не обижали, потому что о своей службе нянькой она вспоминала тепло. Вспоминала просторный купеческий дом, украшенный деревянной резьбой, с огромными светлыми окнами, фикусами и пальмами в кадках, чистоту и порядок в нём, большие напольные часы с музыкальным боем, красивую изразцовую печь и пышные юбки купчихи. Кормили в этом доме досыта…

Но купеческий ребёнок подрос, и уже не нужно было по ночам качать люльку, убаюкивая его. Подросшая Надя вернулась в отцовский дом. Здесь её ждала мачеха, чтобы сполна загрузить домашней работой. Семилетняя девочка стала учиться ставить тесто, выминать его своими крохотными худенькими ручонками. Печь приходилось много и часто на семью из пяти человек и двух работников по найму. Если что-то не получалось, мачеха била девочку смертным боем.

Однажды падчерица уронила тяжёлый чугунок с горячей картошкой — не смогла его удержать. Мачеха тут же отомстила за «оплошность»: больно ударила по голове, оттаскала за косы, да ещё прижгла горячим ухватом ногу, приговаривая: «Не роняй чугунок, растяпа, не роняй!..» Шрам от этого страшного ожога остался на всю жизнь. Но ещё глубже были душевные раны девочки, лишённой материнской любви и жалости…

Началась Первая мировая война, и на германском фронте погиб единственный сын мачехи. Она на какое-то время притихла, горюя, а потом с ещё большей силой и яростью обрушилась на ненавистных ей сирот, словно они были чем-то виноваты перед нею.

Василий не выдержал и ушёл из дома, нанялся в работники к чужим людям. А было ему лет 13 или 15… Наде же ещё долго пришлось терпеть злой нрав и издевательства мачехи.

Думаю, что она по-своему жалела Пелагею, потерявшую сына, не спорила с ней и не перечила ей ни в чём. Когда же мачеха в очередной раз попыталась распорядиться судьбой своей падчерицы, решив выдать её замуж за пожилого вдовца, то неожиданно для себя получила от всегда безропотной сироты отпор.

Собрав узелок с немудрёными вещичками, девушка самовольно покинула родительский дом, уйдя с крестьянским обозом в Иркутск, а затем самовольно, без родительского благословения, как тогда говорили – «самокруткой» – вышла замуж…

Спустя годы, старая и больная мачеха отыскала свою падчерицу, бухнулась перед ней на колени, умоляя простить за нанесённые обиды, прося приютить её, «не гнать старую на улицу»… И бабушка взяла её к себе, сказав, что давно не держит на неё зла, а «за грехи всех нас Господь простит… Он милосерднее нас».

В конце двадцатых-начале тридцатых годов бабушка работала поваром в рабочей столовой в Тулуне. Работа ей нравилась, она умела быстро, вкусно и красиво готовить, радуя людей своим умением. Вставать приходилось очень рано, в четыре часа ночи, а затем почти час идти пешком по пустынному и притихшему городу, дрожа от страха, что встретишь на пути бандитскую шайку. Столовая находилась на другом берегу своенравной реки Ия. Речка эта весной или после дождей так разливалась, что сносила один деревянный мост за другим. Город очень часто оставался затопленным, особенно в нижней его части. До сих пор в реке виднеются остатки «быков» старых тулунских мостов.

Представляю, как страшно было идти по такому деревянному мосту, который в любой момент могла унести в своей круговерти разбушевавшаяся, мутная от ила Ия…

В нелёгкой бабушкиной жизни появился человек, которого она полюбила и родила от него двух дочерей: Валю и Тамару. Валя была очень похожа на свою маму огромными, чёрными, как смородинки, глазищами, такая же сибирячка-красавица. Но девочка внезапно умерла от скарлатины (тогда это была смертельно опасная болезнь). Осталась на память только фотокарточка крохотной Валечки, которую она берегла всю свою жизнь…

В тридцатые годы, в «ежовщину», бабушкиного мужа арестовали по доносу и объявили врагом народа. И она вновь была вынуждена, собрав свои скромные вещички, переехать на другое место жительства. Таких переездов в её жизни было несколько. И везде она работала поваром, подкармливая голодных и помогая обездоленным. В годы сталинских репрессий трудилась поваром в столовой Иркутского пединститута и видела, как арестовывают студентов и преподавателей, знала в лицо стукачей и доносчиков, которых нужно было опасаться. Но она всё равно подкармливала самых голодных, накладывая им порции побольше, в особенности жалела беременных женщин.

Старый Иркутск. Источник: http://www.pribaikal.ru/

Страх же перед людской подлостью и злобой остался с тех лет в ней навсегда. В конце семидесятых, когда уже я стала студенткой, бабушка предостерегала меня от ведения разного рода опасных «политических разговоров», анекдотов и шуток в малознакомых компаниях, учила в таких ситуациях держать язык за зубами. Наша семья долгие годы скрывала, что отец и дед были репрессированы. Мы так до сих пор и не знаем, где и когда они погибли…

После Иркутска она работала поваром на курорте «Аршан» и в детском садике (но это было уже во время Великой Отечественной войны). Чтобы её единственный родной человечек, оставшаяся в живых дочка Томочка не умерла от голода, бабушка держала корову. Косила сено урывками, где придётся, покоса у неё не было, носила высохшую траву в большом узле на «загорбке», как она говорила. И всё-таки, несмотря на все муки, умудрялась накашивать сено и держать корову!

С той трудной поры у неё остались самые верные подруги – Александра Петровна Солдатова, Анна Николаевна Никифорова и Марфа Григорьевна Лазарева. Эту дружбу они сохранили до самой смерти. Став старушками, разъехавшись по разным улицам большого села, они тем не менее поддерживали связь друг с другом.

Помню, как в более свободное от работы зимнее время мы с бабулей шли в выходной «с ночевой» в гости к её подругам. Бабушка надевала праздничную одежду, тепло укутывала меня, обязательно собирала подарки (что-нибудь вкусненькое!), и мы отправлялись в путь. К нашему приходу её подруги загодя готовились, принимали нас как самых дорогих гостей. Пыхтел самовар, выставлялось угощение: немудрёная деревенская еда.

Но у каждой из бабиных подруг имелось своё «коронное блюдо»: баба Нюра угощала нас вкуснейшим рыбным пирогом, кока Шура – изумительным вареньем ассорти и соленьями, баба Марфа – мясными поджарками с луком и морковкой, а моя ненаглядная бабуля – своей неповторимой стряпнёй. Все признавали её первенство в этом! Начинались неторопливые разговоры о житье-бытье: старушки делились рассказами о жизни своих детей, внуков, ругали беспутных зятьёв или невесток (почему-то у всех были, по их словам, не самые лучшие зятья).

Про своего зятя бабуля говорила, что он человек хороший, добрый, весёлый и уважительный, но на беду свою пьющий. «Прямо и не знаю, как Тамарка будет с ним дальше жить?» Подруги хвалили или ругали своих внуков. Самой любимой внучкой у бабы Нюры была тихая и послушная Любочка. Мне всегда её ставили в пример: Любочка никогда не огрызается и не грубит старшим, носит тёплые штанишки и чулочки (я их категорически отказывалась носить, благо, в продаже уже появились тёплые красивые синтетические колготки).

Любочка никогда не пьёт сырую воду из бака, как её старшая сестра Галя, у которой из-за этого постоянно болит горло, и вообще, она «такая кашлюнья, такая кашлюнья и упрямица» — возмущались старушки. Мне иногда тоже доставалось от них за то, что люблю поковырять и поесть тайком заледеневшую бруснику из бочки или ледяные пенки намороженного молока, чего делать нельзя ни в коем случае! А ещё мне попадало за строптивость и за то, что «вечно она шкодит с мальчишками. То чего-то взорвут, то чего-то подожгут…» Но несмотря на критику, я всё же очень любила эти их разговоры и старалась сидеть тихо-тихо на сундуке у стола, обняв бабулю и спрятавшись за её спину.

Перемыв косточки ближним, старушки вспоминали всех своих знакомых и уносились в разговорах в совсем уж стародавние времена…

Ни Люба, ни Галя не могли вытянуть меня из-за стола со старушками и сердито недоумевали: ты к кому это в гости пришла – к нам или к нашей бабушке?!

Разговоры длились допоздна: топилась печка, согревая дом. На улице быстро темнело, и в доме зажигали керосиновую лампу. Попив ещё чайку, ложились спать.

В доме у Александры Петровны мне нравились часы с кукушкой. Они казались мне чем-то необыкновенным (у нас таких не было; и я мечтала о том, что, когда вырасту, обязательно куплю себе точно такие же!)

Если походы в гости случались летом, все шли в огород посмотреть, какие у кого овощи и цветы растут. Александра Петровна развела очень крупные бело-розовые георгины, размером с тарелку. У Никифоровых росли тёмно-бордовые и лимонно-жёлтые георгины, а у нас были те же, что и у них, и ещё два других: оранжевый игольчатый (мама ласково называла его Стёпка-растрёпка) и какой-то очень старинный сорт из тех, что, наверное, росли когда-то в дворянских или купеческих усадьбах, — низкорослый помпонный, неповторимого тёмно-вишнёвого, почти чёрного цвета, словно подёрнутый изморозью…

У Солдатовых был огромный сад, лучший в селе, с ранетками, вишней, малиной; супруг Александры Петровны даже пытался выращивать виноград. Было видно, что все эти садово-огородные заботы доставляют бабулькам огромную радость.

Такие же визиты наносили нам и бабушкины подружки. Мы готовились к их приходу, выставляли на стол всё самое лучшее и вкусное. Иногда старушки выпивали рюмочку-другую винца или водочки, но не более того.

До сих пор помню всё это в таких мельчайших деталях, словно это было вчера. И невольно вспоминаю слова бабушки о том, что давнее прошлое она помнит хорошо, а вчерашний день уже забыла…

Милое, милое время, дорогие и любимые лица… Я помню каждую вашу морщинку, каждую вашу улыбку и шутку, помню ваши голоса и всех вас, дорогие мои бабульки. И, конечно же, помню, люблю и скучаю по моей дорогой и незабвенной бабулечке. Стоит мне закрыть глаза – и вот она стоит рядом, в своём белом платочке. Вот я выхожу из отчего дома, а она обнимает, целует, крестит меня в дорогу и шепчет какую-то свою негромкую молитву…

Милая моя, я тебя не забыла. Где ты? В каких сейчас далях от меня? Думаешь ли обо мне?

Мне тебя так не хватает…