Заседание 152. Сказка — ложь…

Доброй пятницы, дорогие сёстры, всех причастных — с новым учебным годом. Держитесь, девочки, и это тоже пройдёт.

Для начала отвечу на записки с мест.

Где искать Дунаеву, если она уйдёт: проще простого. Под этой статьёй есть маленькое окошечко «Об авторе». В правом верхнем углу значок ссылки. Примечание для робких:
я не кусаюсь.

Следующий вопрос: ну как же так?!

Ответ: ну вот так как-то.

Впрочем, Лика благополучно остаётся на портале в качестве автора. Дунаева тоже не собирается пока помирать, но если бы ей разрешили писать не строго по расписанию, а по велению сердца, была бы в некотором роде счастлива.

А теперь вернёмся к теме заседания.

Итак, инфоповод известен: свежевыпущенный на экраны страны мультфильм про необыкновенные приключения обыкновенной девочки Серафимы.

И вот именно о нём я и не хотела бы сегодня поговорить.

И, соответственно, не буду.

Как вполне резонно заметили здравомыслящие люди, чтобы иметь возможность говорить о предмете, этот предмет надо знать. О мультфильме я знаю две вещи: что он вышел и что я его не смотрела. Скорее всего, я его посмотрю — когда это можно будет сделать дома.

Предваряя возможные возражения, что, мол, художественные произведения надо воспринимать в специально отведённых для этого местах, в данном случае — в кинотеатре. Иначе-де не воспримется вся грандиозность замысла. Если она там есть — воспримется (по крайней мере, при наличии специальных навыков, которые у меня, в силу моего, пусть и не совсем добровольного образования, имеются).

Если к тому моменту, как первая экранная «пиратка» достигнет моих очей, инфоповод всё ещё будет в силе, отпишусь. Постараюсь объективно.

А теперь я хотела бы поговорить о предметах, мне хорошо известных. О сказках вообще и о христианских сказках — в частности.

Сказка вообще — вещь странная. Простота этого жанра обманчива настолько же, насколько обманчиво ощущение доброты и плюшевости при взгляде на морду породистого верхового жеребца.

Пока вы стоите рядом с «милой» лошадкой, вам кажется, что она с удовольствием вас покатает. Но попробуйте сеть верхом… хотя нет, лучше не пробуйте.

Сочинить хорошую сказку — всё равно что сочинить красивую мелодию из восьми тактов. Засада в том, что их невозможно сочинить. Они либо приходят к вам, либо нет. Куда проще настрогать десяток авангардных симфоний, чем одну песенку «Зелёные рукава» и десяток взрослых романов, чем одну «детскую» сказочку.

(Ну, в смысле, «детскую» сказочку, сладенькую и розовенькую, сочинить, наверное, легко. Читать, правда, будет трудно и скучно. Особенно детям. Но дети должны учиться преодолевать трудности с детства, правда? А если детки православные — то тем более. Им же потом надо будет как-то выживать в мире, всё ещё полном великих произведений искусства, а искусство — это пьянство духовное, от него нужно иммунитет иметь очень сильный. Кстати, и для экономики вредно, чтобы люди имели не только корпоративные ценности в голове. Вероятно, поэтому «Гарри Поттера» в России теперь переиздали с наихудшим из возможных переводов: тот плох был, а ни разу не книжные дети всё равно из компьютеров повылазили, чтобы книжку почитать. Непорядок.)

В общем, если вы сели за ноутбук с благой целью и твёрдым намерением написать нечто «для детей», готовьтесь к провалу.

Чтобы писать сказки, надо, во-первых, иметь неутраченную с детства способность в них жить. Во-вторых, нужно быть достаточно взрослым и зрелым, чтобы суметь подождать, когда сказка сама вас найдёт (у меня самой было достаточно эпикфейлов в те времена, когда я ещё не желала с этим смириться, и как вы видите, продуктивностью я до сих пор не могу похвастаться. Впрочем, в литературе количество и качество — понятия никак не связанные).

Потом — когда осенило — надо уметь отходить в сторону, оставляя от себя только руки — записывать — и знание грамматики с орфографией, чувство стиля и прочие технические навыки. Плюс способность видеть крайне жёсткие границы жанра — хотя только в сказке можно рассказать про вещи, которые иначе могут быть рассказаны лишь ангельским языком. А вернее, именно поэтому. Если вы не ангел и аудиторией имеете не ангелов, вам придётся изъясняться исключительно иносказаниями, а иносказание хорошо, лишь когда оно компактно.

Лучше всего данный жанр охарактеризовал Пушкин, и вы все с пелёнок знаете, что «сказка-ложь, да в ней намёк».

Ложь! Ложь, дамы! Ложь и намёк — батюшки, да это же обыкновенный шифр! Любой шифр — это ложь, ложь в смысле сокрытия правды, но не с целью дезориентации адресата (иначе шифр не имел бы целью намёк), а по причине сугубой — и чаще всего трансцендентной — ценности информации.

Ну, вот представьте себе разведчика, который вместо: «Здравствуй, мама, скучаю по твоему варенью. Твой сынулька», напишет честно: «Товарищ внешней разведки полковник Бурый Б. Б! Задание по нейтрализации резидента Смита выполнено, выезжаю из Лондона в Париж завтра поездом номер 1313. Встречайте. Службы внешней разведки младший лейтенант Серый С. С, агентурная кличка барон де Билл».

Представили?

Ну, а теперь представьте обратный случай: младший лейтенант послал шифр про варенье, а полковник, вместо того чтобы дешифровать, встретить агента в Париже и обеспечить благополучное возвращение домой, с умильной слёзкой пересылает записку старушке-матери лейтенанта, присовокупляя к оной личные размышления о том, какого нежного сынулечку она родила, и какая она, наверное, хорошая кулинарка и огородница, раз сама варенье всё ещё варит, настоящая она русская женщина и примерная семьянинка и большое ей за это спасибочко от всей российской ФСБ.

Ну, так вот. Первый случай — это иносказательное описание попытки сесть и сочинить сказку «для деточек». Потому что деточкам главное — чтобы всё по полочкам и понятненько. Они же метафор не понимают, маленькие ещё.

(О том, что именно дети — мастера мыслить и говорить метафорами, по неизвестной британским учёным причине дружно забывают иногда даже многодетные родители.)

А вот второй случай — это когда то, что апостол Иоанн Богослов по великому послушанию кое-как, при помощи сплошных метафор со слезами пополам изложил в «Апокалипсисе», понимается буквально и пересказывается с некоторыми розовыми добавками в качестве уже христианской сказочки — опять же, для деточек. Метафор они не понимают, маленькие ещё (этих метафор мы и сами их не понимаем, но мы же должны катехизировать!), поэтому давайте внесём побольше игровых моментов, вот, например, расскажем, какого рода дистанционную связь используют ангелы. А то вот раньше детки на икону архангелов смотрели — и не понимали, что это за штуковина у них в руках в виде прозрачного шара. А теперь сразу будут знать: это айфон. Концептуальная модель (с) Гоблин. И к нам заодно приставать перестанут с неудобными вопросами и отвлекать от молитвы.

Такая интерпретация в случае применения её к трансцендентным (превышающим естественные человеческие понятия) вещам является ничем иным как профанацией. В советские времена этот приём использовался для десакрализации (или для её попыток). Ну, а в наше время… либо от великого ума, либо по злому умыслу. Потому что превращение религии в государственную идеологию добрым делом назвать затруднительно.

Сочиняя сказку про Бога, вы, пользуясь вышеприведённой характеристикой жанра, сочиняете ложь про Бога. Ну, или ладно, не буду так грубо. Вы превращаете Бога в сказку. Из самых благих побуждений.

Вместо того чтобы побуждать детей расти и тянуться вверх, такие горе-сказочники пытаются «преклонить небеса», пригнуть их к земле и хорошенько в них покопаться, чтобы, опять же, «деткам понятнее было».

(Сходное явление я с горечью вижу в искусстве. В театрах и на концертах, вместо того чтобы поднимать зрителя до своего уровня, артисты спускаются до уровня зрителя. И уровень этот естественным образом с каждым годом понижается. Да и некоторые врачи, которых я встречала, уже вполне опустились по уровню знаний и навыков до уровня пациента.)

Никогда и никто из лучших сказочников мира не позволял себе подобного. Но мы же советские люди…

Льюис? Нарния? Но он не касался ангельского мира. Как вы помните, «Последняя битва» заканчивается словами о том, что всё предшествующее было тенью и настоящая история ещё не начиналась. Но теперь она начинается, и сказочник должен умолкнуть.

Андерсен? Молящаяся Герда?

Оттого что сказку переиздали «как положено», она не стала ни лучше, ни хуже. Сказка как была о любви, так и осталась. Герда всё равно идёт босая по льду. Я с детства запомнила именно это: ощущение режущего, убийственного холода, но чудовища отступают перед маленькой девочкой, потому что её ведёт любовь. В некотором роде было даже доходчивее: ангелы к Герде не приходили. И не было у взрослых искушения интерпретировать этот момент как «она дошла, потому что молилась». Или ещё хуже: она любила, потому что молилась, без молитвы любовь неправильная…

Кто-то из тех же великих англичан сказал: прежде, чем отец начинает учить ребёнка богословию, мать учит его благодарить за вкусный пирог.

Сказка — это нечто вроде матери. Сказка должна учить человеческому, исподволь готовя душу к тому, что выше. Ничего страшного, если в сказке не будет ангелов. Хуже, если дети научатся воспринимать ангелов персонажами занимательного фэнтези наравне с.. ну, не знаю. У нас в одной воскресной школе дети не видели никакой разницы между Христом и Суперменом.

И единственным побуждением к написанию сказки (да и не только сказки, и не только к написанию, а вообще к любому делу, включая, в общем, и рождение детей) должна быть любовь. Благое намерение — это не она.

Человек, пишущий сказки, — человек, любящий сказки, но при этом взрослый и читающий сказки. С какого перепугу такие люди вдруг объявляются «детскими» писателями?

Когда издатель начинает мне говорить про целевую аудиторию, я испытываю смешанные чувства: послать на… курсы повышения квалификации? Или по возможности самостоятельно объяснить, что мы не памперсами торгуем?

Как объяснить бизнесмену, что требование вставить в готовое произведение ещё 50 000 знаков— это всё равно что вписать в фортепианный концерт ещё 50 000 нот?

И вообще, что в искусстве всё, что может быть запланировано и гарантировано, — это техническое исполнение. Да и то, идея иногда вполне может потребовать смены инструментария.

Хотя нет ничего приятнее, чем настукивать на клавиатуре правильный, запланированный, целенаправленный текст, предназначенный, скажем, для возрастной категории 12+. Скучно. Но приятно. Преднамеренные книжки хорошими не бывают, зато неплохо продаются: грамотная реклама плюс родители, которые ей верят, и ура. А если ещё немножко подыграть, приобнять запанибратски подростка — мол, пацан, нормально чё, я тя понимаю, давай типа дружить (и подмигнуть в сторону мамы: не волнуйтесь, гражданочка, это я маскируюсь, к концу книги ваш мальчик будет шёлковым и узнает много правильного), то и дети, возможно, прочтут.

Преднамеренных книжек я прочла много: в юности вполне справедливо полагала себя личностью незрелой и не доверяла своему вкусу (а вот это зря, поскольку художественный вкус закладывается очень рано, скорее даже во младенчестве, чем в отрочестве, и мне, как большинству моих сверстников, в этом смысле повезло), и потому, если православные наставники (и особенно наставницы) говорили, что вот эта книжка хорошая, прилежно пыталась понять — с какого боку она хороша.

И, кстати, очень радовалась, когда в вале сладенькой макулатуры с куполами на обложке внезапно набредала на хорошо, искренне и талантливо написанный абзац.

(До сих пор нравится почти вся «адская» часть книжки «Мои посмертные приключения» и всё, касающееся кота Арбуза.)

Сейчас я скорее негодую, если вижу в общем слабом «продукте» отдельные приличные места. Потому что именно они заманивают в болото посредственности тех, чей вкус ещё не слишком порчен. Будь это беспросветная бездарщина от первой буквы до последнего многоточия, никто не говорил бы горделиво: а ведь и можем! И можем всё лучше и лучше! Скоро и великих англичан вкупе с Андерсеном догоним и перегоним!

Да ни в жисть. Пока пишем мозгами, а не сердцем. А мозгами мы будем писать до тех пор, пока несколько поколений не родится и не умрёт, овеянное тихой повседневностью своей веры, а не грохотом идеологической канонады в крови минимум раз в столетие выкашиваемой под корень элиты — настоящей элиты, а не того, что сейчас этим словом называется.