Заседание 101. Малое слово о малых сих

Стою вчера на спортплощадке, дивлюсь я на небо та й думку гадаю: вон птица под облаками круги нарезает. Не сокол, не орёл, не ястреб, голубь какой-нибудь, это же Москва. То есть не охотится, не летит на юг, просто так развлекается. Ни для чего, по приколу ей крыльями махать. Потому что птица.

А поближе ко мне, вокруг спортплощадки, смотрю — деревья растут. Их посадили — они растут. Не соревнуются, кто выше, кто зеленее, от кого тени больше. Просто растут себе. На ветру колышутся. Или не колышутся — если ветра нет. Листья дождику подставляют. Прямые, кривые, такие, сякие, им без разницы, они не сравнивают. Потому что деревья.

А посередь спортплощадки смотрю — я стою. Живой упрёк всему сущему, воплощённое несоответствие. В руке ракетка, в голове — «блин, писать надо», на сердце — «я должна, а иначе», на совести — «опять с ракеткой, вместо того чтобы денег зарабатывать в семейный котёл», на душе — «как меня всё достало». Потому что… нет, не потому что человек. Люди разные бывают.

Когда-то и я была как птица. Или как рыба. Или вот как мои коты. К миске — со всех лап, играть — во всю дурь, мурлыкать — чтобы стены тряслись, спать — и то с полной самоотдачей. Потому что это круто! И носиться, и отпихивать друг друга мордами от блюдца с печёнкой, и у хозяйки на коленях лапы греть, и дрыхнуть восемнадцать часов в сутки.

Когда-то и я бегала, не потому что здоровый образ жизни, и танцевала, не потому что — перспективы, и пела — не потому что, и всё остальное делала тоже не потому.

Кто в детский сад в детстве ходил? Помните, что было самое противное после манки на завтрак? Правильно, тихий час. Это сейчас мы все только и мечтаем посреди дня свалиться. А в детстве жаль было два часа тупо лежать, когда столько можно было натворить, насовершать и постичь!

А взрослые на нас только головами качали да вздыхали снисходительно: ну-ну, мол, что с вас взять, маленькие ещё, не понимаете ничего, это мы уже понимаем, что жизнь — она, в сущности, препоганейшая штука. Начать с того, что не интересная ни капельки, и закончить тем, что ни одна собака не разрешит тебе вот так лечь и продрыхнуть два часа днём просто так, бесплатно.

А даже если какая собака и разрешит, так мы же первые её сукой обругаем, что искушает без нужды посреди производственного процесса. Или не собственно процесса, а тяжких раздумий о том, что надо бы, блин, поработать уже наконец. Полезное сотворить нечто.

Эх, и куда всё подевалось? В детстве так хотелось полезное творить, а не давали. Помню, как сейчас, свою первую попытку советскому обществу послужить.

В детском садике дисциплина разными путями поддерживалась. Вот, например, в нашем, чтобы заставить нас во время тихого часа сохранять горизонтальное положение, воспитатели придумали пугалку. Звучала она так:

«А кто в тихий час спать не будет, тот пойдёт в ясельную группу горшки мыть!»

Произнесённое правильным голосом, с правильным выражением лица, это производило правильный эффект. То есть всем слушателям сразу становилось ясно, что нет ничего на свете хуже, отстойнее, позорнее и галимее, чем драить горшки в ясельной группе. И кто навлечёт на себя эту кару, тот проклят и опущен будет во веки веков, и никто больше никогда играть с ним в одни игрушки не будет, и конфетой не поделится, и замуж не возьмёт.

В общем, слыша страшные эти словеса, аудитория покорно залезала под одеяла и два часа терпеливо ждала, когда же эти два часа закончатся.

Надо же было с чего-то начинать учиться не жить, а терпеть…

Но однажды в преддверии очередного тренинга по убиванию времени меня посетила мысль. Была она примерно следующего содержания:

«А почему, собственно, мы должны бояться, что нас пошлют мыть горшки? Если я не ошибаюсь, то обычно этой работой занимаются взрослые тётеньки, нянечки ясельной группы. И никто их за это не презирает. И совершенно непонятно, почему, если я вдруг соглашусь вместо дурацкого валяния в кровати, помочь взрослым сделать взрослую работу, кто-то вдруг должен будет начать презирать меня? Решено: я иду мыть горшки».

И я немедленно объявила воспитателям о своём решении.

Сказать, что все были в шоке — ничего не сказать.

Особенно воспитатели.

Первым делом они попытались — о жалкое зрелище! — прежним грозным тоном спросить меня, не боюсь ли я, что после этого подвига никто никогда больше не захочет со мной водиться, играть в одни игрушки, делиться конфетами и даже разговаривать.

Я в ответ озвучила свои умозаключения насчёт нянечек, которым за эту позорную работу, наверное, даже деньги платят. Потому что взрослые на работе никогда ничего бесплатно не делают, это любой ребёнок знает с тех пор, как его с бабушкой стали дома оставлять вместо мамы или в ясельки отдали. Потому что от этого все дети ревут, а им объясняют, что если мама не пойдёт на работу, то и новую куклу купить будет не на что.

Так что добровольно я согласна ясельным нянечкам помочь, и даже денег за это, так и быть, не попрошу, потому что дети никогда за деньги не работают, потому что ещё маленькие. Это только в дореволюцию детей заставляли за деньги вкалывать. Мне бабушка рассказывала.

Воспитателям ничего не оставалось, как взять меня за руку и торжественно повести в ясельную группу. Поскольку в глазах моих сверстников уже забрезжил тот же здоровый скепсис, что избавил меня на сей раз от двухчасовой скуки.

Меня действительно отвели в ясельную группу, где я и просидела эти два часа, с интересом разглядывая интерьер. Надо сказать, по сравнению с нами ясельная группа была оборудована просто как дворец. У них даже качели были прямо в зале, а уж игрушек… нам и не снилось. Это притом, что мы тоже, в общем, не бедствовали.

После тихого часа в моей группе меня встретили как героя. Все жадно интересовались, мыла ли я горшки и как оно вообще. Я разводила руками и объясняла, что несколько раз напоминала тамошним нянечкам, что я не развлекаться пришла, а работать, но от меня только отмахнулись.

Пугалка канула в Лету. Уж не знаю, как воспитатели с нами впредь справлялись. Потому что не помню.

Помню, как года через три, сидя на уроке в школе и глядя в окно на свой бывший детский сад, я думала: какая же я была дура. Днём не спала. Эх, сейчас бы хоть на часочек… так ведь уроки! А потом ещё продлёнка, домашнее задание и музыкальная школа, будь она неладна.

Хорошо ещё — субботы с воскресеньями никто не отменял…

Спустя ещё десяток лет, однако, субботы и воскресенья стали самыми тяжкими днями: служба, сэр. В субботу всенощная, а стало быть, никакого «ура, целый день дома», а назавтра литургия — и опять от кровати отскребаться ни свет ни заря. Домой вернёшься — полдня уж как не бывало, и голова болит, потому что, если петь не пожрамши, она всегда у меня болит. И спать хочется до одури. А после причастия, как в книжках пишут, нельзя. После причастия положено в духовной радости пребывать. Правда, раз в месяц праздник — причащаться нельзя, зато позавтракать можно… ой, я это вслух сказала?!

И где оно, первое вдохновение, когда в храм как на крыльях и лишь бы вообще оттуда не уходить? Прошло, и опять началось «надо». Почему надо? Ну как почему… Вот у апостола Павла чёрным по белому: кто в собрание три недели подряд не придёт без уважительной причины, тот всё. Незримо отлучён. И батюшки на проповеди всегда это повторяют.

А уважительная причина — это что? Только смерть, ясное дело. Нет, «устала» — это не уважительная. И «хочу побыть/помолиться одна» — тоже. И нечего на Марию Египетскую кивать. Да, она в храме два раза в жизни была и ко второму причастию сорок семь лет готовилась. Но то Мария, а ты кто?

А я… Да я уже и не знаю, кто я. И чего я тут делаю, посередь спортплощадки. И птица, и деревья, и коты мои — они Богу служат. Радостью своей они Ему служат. На всю землю посмотришь — красотой своей она служит Ему. А я стою, как дура, живой упрёк всему сущему, воплощённое несоответствие. Кому оно надо, моё «надо»?

Эх, вспомнить бы… вспомнить бы, как я три года тому назад на тренировки бегала. Как все вокруг на меня головой качали снисходительно: ну что с неё взять, молодая ещё, глупая, не понимает, что жизнь, в сущности, препоганейшая штука, да пусть её, поймёт рано или поздно…

Тётеньки, а можно, я не пойму? Никогда-никогда. Можно, я не буду такой, как вы, ни в сорок — что, впрочем, уже через полгода, — ни в пятьдесят, ни в девяносто, ни во сколько?

— Непослушные дети отправятся в ад! — отвечают тётеньки.

— А кто их туда отправит?

— Бог!

…Смотрю на небо. Крепче сжимаю рукоять… сабли. Хватит уже про ракетки врать. Мало ли, что мне там когда-то запретили и мало ли чего я когда-то испугалась. Я фехтовальщица. Потому что я это люблю. Потому что я — это я.