Елизавета Дмитриева и Черубина де Габриак: два имени, две судьбы

Она была некрасива и болезненна, к тому же хромала. Жизнь ее складывалась непросто. Но в историю она вошла, как прекрасная поэтесса Серебряного века. Ее звезда взошла на поэтическом небосклоне Северной Пальмиры в 1909 году и взорвала общественность своей мятежностью и чувственностью. «Образ ахматовский, удар — мой, стихи, написанные и до Ахматовой и до меня», — такую оценку стихам поэтессы давала Марина Цветаева.

Ею заочно восхищались и вдохновенно цитировали, хотя свои стихи ей не нравились. «Я не люблю своих стихов, они мне кажутся сухими, — говорила поэтесса. — Я знаю, хорошо знаю, что это не то, ни одно не выражает того, что я хочу. Нет ничего тяжелее, как невозможность творчества, если есть вечное стремление к нему». Тем не менее, о ней заговорил весь Петербург, и тому была причина…

… В редакционной почте редактор петербургского художественного журнала «Аполлон», поэт, критик, сын знаменитого художника-передвижника Сергей Маковский обнаружил загадочный конверт — запечатанный черной сургучной печатью с девизом «Vae victis!» («Горе побежденным!»). Письмо было написано на французском, подписано литерой Ч., к нему прилагалось несколько стихотворений. Маковский прочитал стихи, которые сразу заворожили его личными полупризнаниями.

Незнакомка как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей печальной участи. Впечатление усиливалось и бумагой с траурным обрезом, на котором оно было написано, и засушенными слезами «богородицыных травок», которыми были переложены листки, и запахом пряных духов, пропитавших бумагу, и на редкость изящным почерком. Маковский почувствовал себя околдованным. А когда загадочная поэтесса позвонила в редакцию, и он услышал ее обворожительный голос, поэт понял, что влюбился…

Звонки и письма в редакцию продолжали поступать. Инициал «Ч» расшифровывалось, как Черубина — дивное имя! Маковскому все же удалось приподнять завесу тайны, окутывавшей незнакомку с таким изысканным именем, называвшей себя инфантой.

«После долгих усилий мне удалось-таки кое-что выпытать у «инфанты»: она и впрямь испанка родом, к тому же ревностная католичка: ей всего осьмнадцать лет, воспитывалась в монастыре, с детства немного страдает грудью, — вспоминал Маковский. — Проговорилась она еще о каких-то посольских приемах в особняке «на Островах» и о строжайшем надзоре со стороны отца-деспота (мать давно умерла) и некоего монаха-иезуита, ее исповедника… Еще после нескольких писем и телефонных бесед с таинственной Черубиной выяснилось: у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами, а походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям».

Замкнули дверь в мою обитель

навек утерянным ключом,

и черный Ангел, мой хранитель,

стоит с пылающим мечом.

Но блеск венца и пурпур трона

не увидать моей тоске,

и на девической руке —

ненужный перстень Соломона.

Не осветит мой темный мрак

великой гордости рубины…

Я приняла наш древний знак —

святое имя Черубины.

После публикации стихов Черубины во втором номере журнала за 1909 — при этом отодвинули произведения Иннокентия Анненского, на что поэт сильно обиделся, — общение с ней продолжалось. Все сотрудники редакции завидовали Маковскому — только он разговаривал с иноземной красавицей по телефону. «Влюбился весь «Аполлон» … перестал спать весь «Аполлон», стал жить от письма к письму весь «Аполлон», захотел увидеть весь «Аполлон», — вспоминала Цветаева. — Их было много, она — одна. Они хотели видеть, она —  скрыться…»

О, сколько раз, в часы бессонниц,

Вставало ярче и живей

Сиянье радужных оконниц

Моих немыслимых церквей.

Горя безгрешными свечами,

Пылая славой золотой,

Там, под узорными парчами,

Стоял дубовый аналой.

И от свечей и от заката

Алела киноварь страниц,

И травной вязью было сжато

Сплетенье слов и райских птиц.

И, помню, книгу я открыла

И увидала в письменах

Безумный возглас Гавриила:

«Благословенна ты в женах».

Пленительная Черубина де Габриак на самом деле была скромной учительницей, которую звали Елизавета Дмитриева. Она родилась 12 апреля 1887 года в Петербурге в небогатой дворянской семье. Ее отец рано ушел из жизни от туберкулеза. Эта же болезнь, из-за которой она на долгие годы была прикована к постели, после чего у нее развилась хромота, мучила и Дмитриеву.

Но тяжелые недуги — Елизавета страдала потерей памяти, слуховыми и зрительными галлюцинациями, а после перенесенного дифтерита на год ослепла — не помешали ей блестяще учиться. С золотой медалью она окончила Василеостровскую гимназию, а в 1908 году — Императорский женский педагогический институт по двум специальностям: средневековая история и французская средневековая литература.

Одновременно Дмитриева слушала лекции в Петербургском университете по испанской литературе и старофранцузскому языку, после чего непродолжительное время училась в Сорбонне, где и познакомилась с поэтом Николаем Гумилевым, влюбившимся в нее. А близкая дружба с поэтом Максимилианом Волошиным завязалась в «Башне» у Вячеслава Иванова, державшего знаменитый петербургский литературный салон. В Коктебеле, на даче у Волошина, и родилась совместная идея литературной мистификации…

А потом сказке наступил конец. Правду узнал поэт Михаил Кузмин, выведавший номер телефона Дмитриевой. Переводчик фон Гюнтер добился у Дмитриевой признания в обмане, тайна стала известна в редакции «Аполлона», оскорбительный выпад Николая Гумилева в адрес Дмитриевой привел к дуэли между ним и Максом Волошиным… В результате в конце 1910 в «Аполлоне» появилась еще одна подборка стихов Черубины, с заключительным стихотворением «Встреча», подписанным подлинным именем поэтессы.

«В комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом и каким-то поистине страшным ртом, из которого высовывались клыкообразные зубы, — так описал встречу с разоблаченной Черубиной потрясенный открывшейся правдой Маковский. — Она была на редкость некрасива. Стало почти страшно. Сон чудесный канул вдруг в вечность, вступала в свои права неумолимая, чудовищная, стыдная действительность».

Но в этом описании глубоко разочарованный поэт, несомненно, сгустил краски. Дмитриева не была красавицей, но и уродливого в ее внешности не было. Более того — она обладал умом, талантом, душевным богатством и излучала сильные женские флюиды, неудержимо притягивала к себе, недаром ее окружали многочисленные поклонники. Максимилиан Волошин и Николай Гумилев несколько раз делали ей предложение, но быть женой Дмитриева не захотела и ответила обоим женихам отказом.

«Самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая это был Макс. Ал. (Волошин), — признавалась поэтесса. — Если Н. Ст. (Гумилев) был для меня цветение весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую. То, что девочке казалось чудом, — свершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно, — к нему я рванулась вся. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, другая другого».

Зачем же Максу Волошину понадобилась эта мистификация? Вообще он был склонен к розыгрышам. Так, он предлагал Марине Цветаевой опубликовать ее стихи о России под именем поэта Петухова. Может быть, поэту хотелось посмеяться на Маковским, отличавшимся снобизмом, — он мечтал, чтобы в редакцию посетители приходили во фраках и приводили с собой балерин Императорского Мариинского театра.

Ближе всех, как представляется, к истине подошла Цветаева, которая писала, что Волошин пытался ликвидировать «катастрофический разрыв души и тела»: скромной и некрасивой школьной учительницы Дмитриевой и ее романтических стихов. «Дать ей быть — ею!» Если это было так, то это, на наш взгляд, благородная идея. Иной вопрос — а какова глубина разочарования после падения с таких высот? Не слишком ли больно?

Дмитриевой было очень больно. Она страдала, погрузившись в глубину отчаяния. «Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уже не воскресну», — признавалась поэтесса. А в прощальном письме Волошину она писала: «Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе»…

В темном поле – только вереск жесткий,

да ковыль – серебряная пряжа;

я давно стою на перекрестке,

где никто дороги не укажет.

Но на небе звездный путь двоится,

чтобы снова течь одной рекою…

Научи, поведай, как молиться,

чтоб к твоей протянутой деснице

прикоснуться немощной рукою.

В 1911 году Елизавета Дмитриева вышла замуж за инженера-мелиоратора Всеволода Васильева, бесконечно доброго, скромного, самоотверженного человека, любившего ее преданно и беззаветно, приняла его фамилию и уехала с ним в Туркестан. Позднее она много путешествовала, побывав в Германии, Швейцарии, Финляндии, Грузии — в основном по делам «Антропософского общества».

Антропософия становится главным ее занятием на все последующие годы и, видимо, источником нового вдохновения. «Я знаю, что мой путь я отбросила, встала на чужой и узурпировала его, — признавалась поэтесса в письме. — Стихов я не пишу, как мне ни больно от этого. Я умерла для искусства, я, любящая его «болью отвергнутой матери», я сама убила его в себе».

В период репрессий по отношению к русским антропософам, начавшихся в 1926 году, в доме Васильевой был произведен обыск, во время которого у нее забрали все ее книги и рукописи. А самой поэтессе, после месяца тюрьмы, проведенного в Свердловске, разрешили выехать на три года в ссылку в Ташкент, где жил ее муж. Ее стихи, написанные в ссылке, наполнены мистическими переживаниями, одиночеством, любовью, обреченностью, тоской по родному Петербургу…

«Вернусь ли я когда-нибудь в мой город, где все мое сердце? Здесь я умираю», — писала она Волошину. Так случилось, что поэтическая стезя Елизаветы Васильевой тоже завершилась мистификацией — по предложению близкого друга последних лет, китаиста и переводчика Юрия Щуцкого, оказавшегося в Ташкенте, Васильева создала цикл семистиший «Домик под грушевым деревом», написанный от имени вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы.

Домик под грушей…

Домик в чужой стране.

Даже в глубоком сне

Сердце свое послушай:

Там — обо мне!

Звездами затканный вечер —

Время невидимой встречи.

До конца ссылки поэтесса не дожила. Она тяжело болела, и врачи долго не могли определить, что с ней. В конце концов, был поставлен страшный диагноз — рак печени. Смерть наступила в ночь на 5 декабря 1928 года. Перед смертью поэтесса призналась мужу: «Если бы я осталась жить, я бы жила совсем по-другому»… А он написал в письме к Максу Волошину, сообщая о кончине горячо любимой жены, наступившей в возрасте сорока одного года: «Милый Макс, — спасибо за письмо, — не стою я его. Все, что было во мне хорошего — было от Лили…»