«Что-то вы не похожи на многодетную!»

«Это все ваши дети? Вы не похожи на многодетную!» — заявляет мне стоматолог прямо в раскрытый рот. Я мычу. В кресле у стоматолога вообще лучше мычать, чем говорить.

Дети по очереди заглядывают в кабинет. Я трясусь, они меня успокаивают. Идиллия.

Тридцать лет назад считалось, что жизнь ребенка будет неполной без сладостей. Про аллергии никто не думал, о вреде сахара тоже, а достать дефицитные конфеты считалось шиком. Закономерно росли очереди в кабинеты стоматологов. Чертоги мрака и безысходности в моем детстве были украшены красными ковровыми дорожками, имелись игровые комнаты, в углах стояли пальмы. Это была хорошая поликлиника, ведомственная. Но там обитала страшная ведьма в белом халате. Что перечеркивало любые попытки очеловечить этот филиал пыточной. Ведьма утверждала, что молочные зубы не имеют чувствительности, поэтому обезболивание не нужно. А плачущим детям холодно говорилось: «Не ври! Тебе не больно!» Пациенты сидели перед дверями ее кабинета, вцепившись в мам руками, ногами и остатками зубов. Мамы виновато улыбались и извинялись, соскребая с себя потомка и сдавая на опыты.

Почетная роль матери в дни моего детства часто заключалась в делании виноватого лица. И бесконечных жалобах на детей. Это было логично: если мать сама недовольна своим ребенком, то она как бы и есть пострадавшая, а потому и невиновная во всех сложностях и неприятностях, причиняемых ребенком социуму. Страх перед врачом-садисткой — одна из таких неприятностей, ведь чадо орет, плачет, задерживает очередь.

В те годы считалось, что даже трое детей — это огромная нагрузка на городскую семью. Двое детей уже немало. Нужна помощь бабушек-тетушек. А трое — это почти инвалидность. В большой степени такое мнение было оправданно: нанять няню было сложно, детских комнат в торговых центрах не было, как и самих торговых центров. Зато были многочасовые очереди и длительные пробежки в поисках продуктов. Попробуйте поскакать с сумками по продуктовым без личной машины и разветвленной сети общественного транспорта, зато с пузом и младенцем. А после прихода домой этого младенца надо отмыть и обстирать. Ручками, ручками, какие стиральные машины, о чем вы. И ужин приготовить, и накормить, и убрать, а с утра все по новой, все на себе, все сама. Про послеродовые депрессии никто не слышал. А также про эмоциональное выгорание и кризис трех лет. Зато все слышали героические истории про женщин, рожавших в поле. Тридцать лет назад эти истории звучали громче, так как были живы участницы событий.

Вытеснение и отрицание негативных эмоций никогда не приводят ни к чему хорошему. Отрицая сложность и тяготы материнского труда на бытовом уровне (хотя, с официальной точки зрения, материнство — это подвиг и героизм), налагая на женщин бремена неудобоносимые в виде тотальной ответственности за поведение ребенка, общество пришло к малодетности как стратегии выживания. Взращивание потомства стало таким сложным делом, что выполнить его в формате многодетной семьи оказалось невозможно. Как всегда в ситуациях, когда некие части тела есть, а слов для них нет, возникли удобные в использовании тезисы о правильности малодетности. В психологии это называется рационализация.

Самым известным высказыванием стало утверждение, что многодетные «плодят нищету». Следовательно, малодетные родители плодят не нищету, а, видимо, мещан или аристократов. Как в стране, основанной на идее равенства и братства трудящихся, где социальные лифты декларировались как существующее и работающее (sic!) явление, могла родиться такая «гениальная идея», можно только гадать. Что-то пришло из деревенского быта вместе со стремительной урбанизацией. Что-то стало ответом на дефицит продуктов и товаров широкого потребления. Что-то отразило реальность мер по поддержке материнства и детства (не соответствующую плакатным лозунгам).

Вторым по значимости убеждением стала идея, что материнство калечит и уродует женщину. Карательная отечественная медицина, казалось бы, подтверждала это мнение. Однако беременность — не болезнь, а роды — естественный физиологический процесс, опускаем случаи с патологиями или врачебными ошибками. Пережив психологический шок от пребывания в роддоме, физически женщины в большинстве своем оставались и остаются здоровыми. Вера в травмирующую природу материнства, тем не менее, сохранилась доныне. Думается, тут замешаны как очень древние архетипические верования, что рожающая женщина как бы находится между миром живых и миром мертвых, что в родах соединяется жизнь и смерть, так и столетия опасностей в виде родовой горячки, смерти от заражения крови и прочих кровотечений, с которыми врачи научились бороться совсем недавно. По историческим меркам, минут 15 назад.

Замещение одних убеждений, накопленных тысячелетиями, другими, свеженькими, идет очень медленно. Особенно в такой замкнутой среде, как мир беременных и кормящих женщин, где опыт до сих пор зачастую передается из уст в уста. Так что и сегодня многодетная женщина, прошедшая сквозь тернии деторождения не единожды и не дважды, автоматически обществом приравнивается к Бабе Яге по степени привлекательности и физическим возможностям. Напомню: костяная нога, нос в угол врос, горб, седые пакли и выпавшие зубы. В качестве приобретения последних лет — нездоровая полнота.

Третьей идеей о тяготах многодетного материнства стала умственная и духовная ущербность женщины. Советские женщины широко пользовались прерыванием беременности как методом планирования семьи. Других методов практически не было. Женщины, которые абортов не делали и, следовательно, не могли контролировать рождаемость, поступали так из странных, с точки зрения социума, соображений. Например, религиозных. Поскольку религия считалась пережитком темного прошлого, а носителями религиозного сознания были в основном деревенские малообразованные старушки, логический вывод о безголовости многодетных матерей был неизбежен. Этот вывод немного вступает в конфронтацию с мощной идеей «многодетность — способ урвать дополнительные льготы и пряники от государства». Но идея о многодетных семьях как рассадниках то ли религиозного, то ли тунеядского образа мышления все-таки побеждает.

Поэтому если многодетная мать не носит залатанное рубище, а по выходным так и вовсе ресницы красит, если костяная нога удачно скрыта модными брючками-кюлотами, если в глазах у нее плавает пара не слишком глубоких мыслей, если календарь забит деловыми встречами и напоминаниями о дедлайнах, то оная мать собирает овации и полные залы. Некоторые зрители сего торжества человека над предрассудками пытаются одарить чудо природы шоколадкой или даже коробкой конфет. По национальной привычке игнорируя табличку «не кормить». Равно как и тот факт, что не стоит судить людей по одежке, форме черепа, длине волос, да и просто судить.

Инерция мышления подарила миру больше ошибок, чем прописи первоклашек. Стереотипы о многодетных родителях живут и по сей день: нищета, уродство, идиотизм и пронырливость — таково среднее мнение среднего человека о нас. Несколько раз я спрашивала, что собеседник имеет в виду, утверждая, что я не похожа на многодетную мать. Оказывается, я выгляжу современной, стройной женщиной, у которой есть некоторые признаки интеллекта. Мои визави думали, что делают мне комплимент. Комплимент столь же трогательный, как фраза нациста «для еврея этот Эйнштейн не совсем дурак».

В кресле стоматолога хорошо думать о вечном. В крови бродят литры адреналина, а мозг в состоянии стресса работает с повышенной скоростью. Я успеваю передумать о многом, пока доктор готовит инструменты. Тридцать лет панических атак при слове «зубы» научили меня никогда не спорить с человеком, у которого в руках стоматологическое сверло.

«Доктор, — льстиво улыбаюсь я половиной рта, — посмотрите на меня внимательно. Кто бы доверил мне чужих детей?» Доктор кивает и тоже улыбается. По инерции. Инерция вообще штука такая. Неоднозначная.

Фото обложки — из личного архива автора