Я узнала её не сразу

Ну вот, опять… Опаздываю… Удивительная способность растрачивать время непонятно на что, чтобы потом бежать, торопиться, нервничать… Так…Всё… Успокоиться… Если маршрутка приедет быстро, у меня есть шанс успеть… Главное — проголосовать, чтобы не проехала мимо… Роща заканчивается… Развилка… За ней автобусная остановка… Успеть… Непременно успеть… А не то снова буду себя корить…

Мое окончательно сбившееся дыхание перекрывает собачий лай. На другой ветке развилки из кустов выскакивает рыжая коротколапая такса и, трепыхая ушами, устремляется вдогонку неспешно идущей женщине.

«Аня?!  Нет… Этого не может быть… Но как же похожа… Походка, волосы, фигура, юбка…»  В висках усиливается стук сердца, и вместо того, чтобы просто окликнуть или продолжить свой путь к автобусу, я почему-то сворачиваю с дороги и начинаю молча догонять их обеих. И все это только лишь для того, чтобы в очередной раз убедиться в том, что прошлое и настоящее разделены непреодолимой чертой.

Наверняка я видела ее и раньше. Но почему-то в память врезался тот солнечный октябрьский вечер, когда я, перепачканная с ног до головы каким-то мазутом, иду домой с прогулки. Мне было не то 10, не то 12…

Она шла навстречу в распахнутом светло-голубом пальто с развевающимися на ветру волосами. Высокая, статная, с гордо поднятой головой… Царственности в этот и без того божественный образ добавляли два добермана, вышагивающих с красавицей-хозяйкой.

В 80-е в маленьком провинциальном городке это выглядело безумно круто. С тех пор я на всю жизнь полюбила кашемировые пальто, голубой цвет и коричневых доберманов. А женские носы с еврейской горбинкой и по сей день  считаю самыми привлекательными носами на свете… Странная вещь – эти детские впечатления…

Последующие несколько дней, выходя из дома, я отчаянно крутила головой, надеясь снова высмотреть среди прохожих прекрасную незнакомку. Вскоре выяснилось, что красавица живет по соседству, учится в моей школе и что зовут ее Анна.

С того момента свидания с ней перестали быть волей случая. Теперь я регулировала процесс сама. Переписав расписание ее класса, я разыскивала богиню на переменах, подкарауливала по дороге в школу… Мне почему-то вовсе не зазорно было крутиться где-то неподалеку, когда она общалась с подругами во дворе, подолгу сидеть в засаде в кустах…

Помню, как с восхищением наблюдала за тем, как она перелистывала страницы перепечатанных вручную самиздатовских книг, прикуривала сигарету, садилась на мотоцикл к приезжающим за нею парням. Казалось, она меня не замечала. И в этом тоже была своя прелесть. Я даже не помышляла о том, чтобы  к ней подойти. Я обожала Анну на расстоянии… Не помню, сколько времени длился этот процесс созерцания. Наверное, до тех пор, пока на смену этой странной влюбленности не пришла другая, более естественная что ли, для моего, уже подросткового возраста.

Я даже не сразу заметила, что постепенно Анна вовсе исчезла из моего поля зрения…

Кургузая, сутулая, замотанная в нелепый платок женщина отчитывала только что проглотившую какую-то дрянь таксу. Та виновато морщила лобик и делала бровки «домиком». Вторая собака (тоже такса), сидя на попе, абсолютно по-человечьи также внимала нравоучению тетки. «Не дай бог дожить до такого, — подумалось в тот момент, — несчастная женщина, собаки ей заменяют детей…» В тот день мы с дочкой возвращались с дневной погулки. Вике было 2, 5.  Она капризничала, хотела спать. И сцена эта не произвела на нее ни малейшего впечатления.

Мы быстро прошли через двор в подъезд. И вскоре снова пересеклись на одной из городских улиц. «Мама, а можно мне погладить собачку?» – спросила позволения Вика. И я кивнула ей в сторону тетки: если хозяйка разрешит, то можно. «Собачки ведь не кусаются?» — «Ее Трави зовут, Травиата, гладь, девочка, не бойся, она детей любит, — воодушевилась проявленным интересом женщина, — а вторая – Юни, Юнона, это травина  дочка, смотри, как она тебя нюхает». Травина дочка приподнялась на задние лапы и лизнула мою в лицо. Вика счастливо рассмеялась. «А я — Аня», — представилась нам собачница, и, кажется, в тот момент у меня потемнело в глазах. «Господи, Аня! Как же я сразу не узнала ее? Сколько же прошло лет?»

Теперь-то я определенно находила сходство между этой, мягко говоря, странной женщиной и той гордячкой-красавицей, в которую была некогда влюблена. Но связать эти два образа в одного человека… было в принципе невозможно…

Аня… Анечка… Анна…

Конечно, мне хотелось расспросить ее обо всем. Но как я могла? Кто я для нее, чтобы задавать такие вопросы? И мы долго стояли, потом долго шли, и она что-то рассказывала мне о своих детях-собаках…

Мы по-прежнему жили в соседних домах. И как-то само собой получилось, что вскоре стали вместе гулять, а со временем – и договариваться об этих встречах. И обе анины таксы бежали наперегонки навстречу нам с Викой; и нам уже было не интересно ковыряться в песочнице вместе с другими мамашами и их детьми; и мы брали коляску, провизию и уходили далеко-далеко, на окраину, в рощу, и все говорили, говорили, о том и о сем… но я все не решалась и не решалась задать ей тот самый, почему-то волнующий меня вопрос…

И лишь спустя два года Аня заговорила на эту тему сама.

Те дни были для меня по-настоящему черными. Мир в одночасье лишился красок и звуков.  Помню ощущение одетого кем-то вакуумного колпака…  Боль… Невыносимая… Непроходящая… Разрывающая грудь изнутри… Безразличие ко всему, даже к собственному ребенку… Слезы лились сами собой, и, кажется, днем и ночью.  Не хотелось есть, не хотелось ходить, не хотелось произносить ни слова…

Аня была одной из немногих, кому я рассказала о том, что у моего мужа появилась другая женщина. Мы сидели в сквере под деревом, и Аня сказала, что предательство близкого человека —  наверное самая страшная вещь на свете. И что от этого можно запросто умереть. И что она знает это наверняка, потому что сама уже умирала однажды. И что состояние это само по себе почти никогда не проходит. С ним надо бороться, отчаянно, изо всех сил, потому что иначе – просто не выберешься. «А еще,- сказала она, — есть врачи и таблетки. Но и те, и другие бывают разными».

И она пообещала дать мне телефон одного чудесного доктора, который когда-то поднял с постели ее. К тому времени, как он впервые пришел, она уже два месяца лежала, не двигаясь. Если бы его привели чуть раньше, возможно все было бы по-другому… И тогда бы она избежала психиатрических клиник, а организм – необратимых процессов. Я взяла телефон, но врачу тому так и не позвонила. Мои ум и тело опомнились, и инстинкт самосохранения включился сам по себе. А вот у Ани все случилось иначе.

Школу она закончила с золотой медалью. Без труда поступила в вуз. Причем на два факультета сразу. На обоих успешно проучилась три года. А потом… Потом случилась любовь. Он был старше ее почти на 35 лет. Профессор, кажется, обрусевший немец, читал лекции по зарубежной литературе. Импозантный. Седоволосый. Он влюбился в нее словно мальчишка. И поначалу, конечно же, пытался обуздать свой неприличный порыв. Когда понял, что больше не может, развелся с женой, признался студентке в чувствах. В институте роман скрыть не получилось.

Общественность сочла отношения аморальными и принудила преподавателя к увольнению. Он ушел, а она осталась. Но было не до учебы. Потому что в оппозицию встали еще и родители. Разыскали беглянку-дочь и вырвали руками милиции из объятий учителя-монстра. Прямо у него на квартире. Истерика Ани отрезвляющего эффекта на родственников не произвела. Более того, мать поставила ультиматум: или их дочка прекращает всяческие отношения с дяденькой, или они с папой глотают снотворные и в тот же день оба отправляются к праотцам.

Что двигало тогда Аниными родителями, сказать сложно. Наверно, это был  некий суррогат заботы. О будущем, о настоящем… о ней или о них самих… Им казалось, что они знают, как будет лучше. К тому же у Анны уже был жених. Еврейский мальчик из интеллигентной семьи. Подавал большие надежды в науке. Работал на оборонном предприятии под началом Аниного отца. Родителям он очень нравился. И вырисовывалась вполне себе жизнеспособная и даже жизнеутверждающая картина. А тут такая вот загогулина…

Не помню точно, что именно предпринял Анин престарелый избранник, но только после беседы с ним она уже была сломлена полностью.

Полтора года академотпуска окончательно развеяли призрачную надежду, что все однажды наладится. Анна пребывала в глубочайшей депрессии. Сначала похудела килограммов на двадцать. Затем, накачанная в психиатричках разноспекторными психотропами, поправилась уже на сорок. Родители превратились в врагов, жизнь – в пытку…

Когда мы с ней встретились, Анины папа и мама уже умерли. Нет, вовсе не от таблеток, которыми угрожали. У матери обнаружили рак, у отца вскоре после смерти жены случился инфаркт. Аня была поздним ребенком. К счастью, к этому времени она уже заново научилась ходить, гуляла, постепенно восстанавливала полученные некогда навыки: играла на пианино, читала,  готовила, даже пела. Не могла только работать. После болезни ей присвоили инвалидность. На нее она и жила. В магазинах покупала просроченные продукты. Съедобные, но намного дешевле. Помню, с какой радостью она ела у меня на кухне варенье. Никогда не думала, что за раз человек может «уговорить» почти что пол-литра…

К себе в квартиру Аня не пускала никого и, кажется, никогда. Говорила, что там не прибрано. Обещала, что набертся сил, устроит уборку и обязательно позовет…

Она поражала меня своей начитанностью и какой-то невероятной внутренней интеллигентностью. При том что истеричность в ней лилась через край. Например, она не на шутку могла завестись от замечания, сделанного в адрес собаки, отбрить обидчика так, что в следующий раз тот предпочитал держать язык за зубами, но при этом никогда не уподоблялась хабалке. Иногда в ее памяти всплывали какие-то совершенно невероятные по объему фрагменты из Шопенгауэра, Кастанеды, Булгакова… Она цитировала их почти наизусть. Удивляла энциклопедическими знаниями о живописи, музыке, архитектуре…

С Аней было просто и интересно. Но почему-то со временем я все-таки стала тяготиться ею. Наверное, из-за того, что порой ее становилось слишком уж много. Все больше она прикипала ко мне душой, все чаще стремилась к близости, все настойчивей говорила, что мы — подруги… И тогда я стала избегать встреч.

К тому времени в нашем доме вроде бы восстановился мир. Муж оставил любовницу, я продолжала жить хлопотами о семье. Однажды, уже 6-летняя Вика, придя с прогулки, сказала, что у Ани умерла Трави.

Я пришла к ней только через неделю. Накупила каких-то гостинцев, захватила банку варенья… Дома никого не было. Почему я не оставила пакет соседям — не знаю… А еще через три дня мы уехали в отпуск к морю.

Больше Аня со мной не здоровалась. Не смогла простить мне такого предательства. Объяснять что-то было бессмысленно. Если я и умудрялась как-то оправдывать себя перед совестью, то перед Аней у меня просто не поворачивался язык. Так мы и встречались теперь, отводя друг от друга взгляды…

А еще через полгода от одной нашей общей знакомой я узнала, что она умерла. Ее труп обнаружили только через неделю. Все семь дней по ночам страшно выла собака. Когда соседи стали задыхаться от зловонного запаха, они вызвали МЧС. На полу, среди мусора и обезумевших от безнаказанности тараканов, рядом с хозяйкой лежала полумертвая от голода Юни.  Хоронили Аню в закрытом гробу. Вскрытия проводить не стали. Квартира ее отошла городу, а собаку после похорон забрал себе дальний родственник.

С тех пор прошло более десяти лет. С мужем мы все-таки развелись. Вика закончила школу и Аню почти не помнит. А я до сих всматриваюсь в женские силуэты, ведущие на поводке таксу…