Портреты

…В школе моими любимыми предметам были история и литература. Потому что про людей. Меня всегда интересовало, как личность влияет на историю, какие есть характеры и каковы их судьбы. Каждый раз история неповторима, как нет двух одинаковых людей на свете.  Не обязательно быть знаменитым или богатым, чтобы стать достойным кисти художника и мир увидел тебя, даже если ты к тому времени его уже покинул…

Несмотря на наличие диплома художественной школы, рисовать я не умею, даже карандаши точить нормально не научилась. Поэтому мои портреты нельзя повесить в гостиной, их можно нарисовать только красками своего воображения. Герои моих портретов — это обычные люди, с которыми пересекалась моя дорога. Итак, добро пожаловать в мою галерею.

Владимир

Представьте себе ночной кошмар любого псаломщика маленького женского хора. Во-первых, мужик, во-вторых, совершенно не умеющий петь, и в-третьих, упрям, как мул, и не привык слушать кого-то, кроме себя. Примерно так и было, когда мы познакомились с Владимиром. В один далеко не прекрасный день ко мне после службы подошел крепкий энергичный худощавый дядечка лет за 50 и поставил в известность, что он будет петь в хоре. Почему? Потому что ему так захотелось.  Умеет петь? Нет, ну что вы, это ж такая ерунда, он быстренько научится. Чего там уметь-то! Главное, что в храме петь — это только рот открывать, а дальше за тебя всю работу ангелы сделают!

Сначала я пыталась его энергию направить в другое русло. В алтаре вот пономарей мало, а? Или чтецы мне позарез нужны. Но нет, Владимир желал петь, и точка. Тогда я пошла на крайние меры. Под тем предлогом, что обучать пению баса мне не хватает квалификации (что кстати чистая правда, я работала только с женскими хорами), я послала его к Учительнице. С тайной надеждой, что об этот кремень он зубы пообломает и исчезнет с моего горизонта. Про нее ходили легенды, что она может выучить петь даже глухой табурет, но характер у нее был ого-го, мало кто выдерживал. С возрастом она оставила учеников и помогала только тем, кому это нужно для церкви. Но я недооценила его упорство, по сравнению с которым бульдозер — всего лишь детский грузовик на веревочке. Владимир начал учиться.

Ох и тяжело ж ему было! Всю свою жизнь Владимир работал начальником и очень кипятился, когда ему запрещали что-то делать. А на клиросе иначе никак, там демократии быть не может, сплошной тоталитарный режим и тирания. Я ему разрешала петь только то, что они прошли с Учительницей, а таких вещей было немного. Темпераментный Владимир долго стоять тихо не мог и время от времени начинал подвывать невпопад совершенно незнакомые ноты. Я на него строго косилась, грозила пальцем, он немного брыкался, но замолкал. Сколько раз он после службы пламенно вещал мне, что я деспот и затыкаю рот талантам, на что я ему возражала, что так как он мужчина в женском хоре, то любой его «косяк» будет слышен за версту, а у нас и так строй хромает, и дьякон глухой. Так мы бодались ним почти целый год.

К моему удивлению, петь он худо-бедно научился, упорства ему было не занимать. Время от времени Владимир порывался на правый хор, но там с его петушиным характером быстро разобрался тенор, с которым они пару раз схлестнулись не на шутку. Дело кончилось тем, что тенор его разок чуть не спустил с лестницы, и с тех пор они заняли позицию нейтралитета по отношению друг ко другу. Примерно в это же время Владимир увлекся колокольным звоном и каждое утро поднимался на нашу высоченную колокольню благовестить к литургии. Конечно звон был примерно такой: «Стук-грюк-бам-бум!», но это лучше, чем ничего.

Когда я уезжала в Австралию, Владимир провожал меня со слезами на глазах, даже познакомил со своей супругой в качестве «Первой учительницы» и сетовал, что теперь никто не будет грозить ему пальчиком и ругать за плохое пение. Потом несколько лет с детьми и заботами я совсем о нем не вспоминала, и только недавно, в разговоре с певчей моего старого хора, спросила, как поживает мой строптивый ученик.

Оказалось, что, несмотря на внешнюю непоколебимость, сердце у Владимира пошаливало серьезно. Настолько серьезно, что на каждой ступеньке на колокольню он прятал пузырек с нитроглицерином. Об этом мало кто знал, но каждый его подъем мог стать последним. Так и случилось. Однажды прозвонив, он не спустился… Господь прямо на колокольне забрал  себе его душу.

Теперь я знаю, как выглядел апостол Петр, кидаясь с лодки в воду навстречу Христу, и как большой чиновник Закхей забирался на смоковницу, чтобы увидеть Иисуса, как горело его сердце и как желание послужить Богу было выше всех внешних условностей. И когда я ленюсь начинать какое-то дело под предлогом, что «все равно  не получится», я вспоминаю моего первого  ученика…

Неразлучники

…Они всегда вместе, как два неразлучных попугайчика, потрепанных временем. Стараются не пропускать воскресные и праздничные службы. Когда они идут рядом, он непременно держит ее за маленькую и худую старческую ручку, а она смотрит на него любящим взглядом и расправляет плечи, чтобы казаться повыше. Она  никогда не покажется на людях без туфель на каблучке, украшений и сумочки в тон платью. Он одет в белую рубашку и костюм, независимо от температуры за окном. Она уже очень больна и почти не видит, он держится молодцом и крепится ради нее, чтобы ей было на кого опереться. По праздникам они поднимаются на клирос и поют по памяти ноты, которые пели много лет, поют аккуратно и бережно чтобы не нарушить гармонию хора. Весь их облик наполнен каким-то неуловимым благородством, на них хочется смотреть, не отрываясь, и только мечтать чтобы в старости быть такими же. Тете Жене и дяде Юре далеко за 70, всю жизнь они прожили за границей. Он работал в посольстве, жизнь была вполне благополучна, пока не грянул гром и его не обвинили в шпионаже. Сразу отвернулись друзья и знакомые, деньги  и здоровье ушли на суды о клевете. Через много лет его доброе имя было восстановлено, но здоровья уже не вернуть. Для обоих это второй брак, есть дети. Но при этом недавно они продали свой домик и переехали в дом престарелых возле Русской Церкви. Чтобы не обременять. Так принято.

Шутник

Надежда

…Надя и Павел были с детства не разлей вода. Будучи детьми священника, считали храм вторым домом. Ссоры и раздоры обходили их стороной, не было более любящих брата с сестрой. Всю жизнь прошли рука об руку. Надя создала семью поздно, и хоть с мужем они жили ладно, но детей Господь им не дал. Зато в племянниках души не чаяла, они ее любили, как родную мать. Так было много лет, и было бы дальше, если бы не это страшное слово — раскол.  Павел категорически не принял объединения с РПЦ, переубедить сестру не смог и разорвал с ней всякое общение. Муж Надежды к тому моменту уже умер, поэтому почти в 80 лет она осталась одна. Надо сказать, годы ее не тронули совсем, она сохраняла ясность ума и хорошую физическую форму. Давным-давно, когда ее семья собиралась эмигрировать из ставшего опасным Китая в Австралию, у юной Нади нашли туберкулез. В  Австралии строжайший карантин, людям с этим заболеванием въезд в страну категорически запрещен. Ситуация безвыходная. Каким-то чудом знакомая доктор подписала липовую справку, по которой Надю впустили в страну. Но эту справку нужно было подтвердить у местных врачей, и тут уж связи не помогут. Надежда слезно молилась день и ночь. Господь явил ей чудо, болезнь исчезла, словно и не было. С тех пор она никогда ничем серьезно не болела. А тут неожиданно стала забывать ключи, терялась в собственном доме, могла не кушать несколько дней. Обеспокоенный племянник отвез ее к врачу, у тети Нади стремительно развивалась болезнь Альцгеймера. Одной ей жить уже было опасно, ее переселили в дом престарелых, где буквально за пару месяцев ее разум остался в прошлом навсегда. Она совершенно не помнит ссоры с братом и одиночества, забывает, куда поставила чашку и всякий раз искренне удивляется, что мой муж женился и теперь у него двое детей, для нее он всегда шестнадцатилетний. Наверное, сейчас тетя Надя счастлива, у нее есть счастливые воспоминания, уход и Церковь. По крайней мере, я на это надеюсь.