Отделение нерожденных детей

Это страшный и тяжелый текст. Если вы беременны — лучше не читайте. Надеюсь, что за мою карьеру таких больше не будет. Долго не решалась опубликовать его. Но пришла к выводу, что все-таки надо публиковать. Во-первых, текст открывает важную тему: исчерпывается ли сущность человеческая наличием полноценного мозга. Во-вторых, и это очень важно для каждого из нас: современные больницы надо менять. За их стенами творятся невообразимые страдания. Да и дело не только в больницах. А в том, что эти страдания спрятаны за стенами, и большинство людей не имеют о них ни малейшего представления. А должны иметь. И задача репортажа — заставить читателя надеть чужие мокасины, побыть в чужой шкуре. Чтобы отучить его судить. Научить его сочувствию и такту. Отучить его писать на форумах «самадуравиновата». Женская больница — это мир, о котором не имеют представление мужчины и женщины бездетные. Женские слезы спрятаны именно там и не видны остальному миру. Но каждый из нас может отказаться в этом аду.

Имена пациенток изменены из-за возможной идентификации их историй и для сохранения врачебной тайны

Если есть на свете филиал рая, то это послеродовое отделение. Если есть на свете филиал ада, то это – отделение гинекологии.

Яна стонет от боли, стоя на четвереньках на больничной койке. Ее голова склонилась над раскрытом пакетом из супермаркета, который ее муж быстренько вытащил из тумбочки, вывалив на пол то, что в нем было.

– Меня сейчас стошнит! – стонет Яна и корчится от очередной схватки.

Яна рожает. Она дрожит от озноба, у нее бледное лицо, испарина на лбу и открыт рот. Измученные глаза смотрят куда-то в пустоту. Она покачивается на четвереньках над пеленкой, куда должен вывалиться умирать ее 23-недельный ребенок. Вниз она смотреть не хочет. Муж испуганно, почти рефлекторно гладит ее спину.

Яна рожает в палате на шестерых. Она рожает с мужем не потому, что эта больница гуманная, а потому что ее стимулированные роды попали на часы посещения. В палату сейчас может войти кто угодно. На ее муже даже нет бахил – он сидит здесь просто в уличной одежде. За тем, чтобы посетители надевали бахилы, никто не следит.

Яна стонет и просит анестезию.

– Вколи ей спазмалгон, – командует доктор.

Рядом, на соседней кровати находится другая пациентка: у нее тоже 22-недельный живот, но ее ребенок в безопасности. У нее угроза выкидыша, но она его доносит – ее «прокапали» и уже выписывают, рекомендуя не сильно увлекаться мытьем полов. Эта девочка видит и слышит все, что происходит с Яной.

Ей приносят выписку.

Яна, чуть отойдя от боли, прощается:

– Забудь все, что ты здесь видела. У тебя все будет по-другому!

По-другому могло быть и у Яны. Первый скрининг в 11 недель был хорошим, но, как оказалось, врач пропустила серьезную патологию развития. Яна об этом еще не знала. С 20 недель она чувствовала, как малыш шевелится в животе, наслаждалась беременностью. А уже через две недели был второй скрининг, на котором сказали, что у ребенка отсутствует часть мозга. И что если она его доносит живым, проживет он не больше трех часов. И что у нее последний шанс закончить все это мучение для него и для себя, потому что аборт в таком случае разрешен до 23 недель.

– Что у вас за врачи там сидят в консультации, пропустить такую патологию развития невозможно! Его нужно было абортировать еще до 12 недели! – говорил Яне в перинатальном центре генетик.

Это были самые страшные часы в ее жизни. И она сделала свой выбор – убить его сейчас. В перинатальном центре посоветовали эту больницу, потому что здесь в отделении гинекологии умеют бережно размягчать шейку матки с помощью палочек ламинарии – природной водоросли.

Только шейка матки Яны так крепко держала малыша, что не хватило ей одной палочки и одного дня. Пришлось повторять это «размягчение». И ведь как обидно: иные шейки здоровых детей не удерживают, и зашивать их приходится, чтобы до родов дотерпеть, как у соседки ее Оли. А ее шейка так крепко вцепилась в эту беременность, будто любила этого ребенка (урода, как называла его Яна) и всеми силами хотела удержать.

***

Сутки назад меня привезли в отделение гинекологии N-й больницы города Москвы с кровотечением и болями в животе. Месяц назад я родила здорового ребенка. На УЗИ обнаружили остатки плодных оболочек, и теперь меня должны были «чистить» и спасать от начинающегося эндометрита. Дома остался грудной ребенок.

Первые часа два в больнице я продолжала рефлекторно качаться взад-вперед, как будто укачиваю младенца. Когда я наконец задремала, мне мерещился плач. А шипение холодильника в палате сквозь дремоту я воспринимала как убегающую с плиты кашу, которую надо срочно спасать.

Когда «отходняк» от младенца немного прошел, я начинаю осматриваться. В палате шесть кроватей. Девочки обсуждают пациенток:

– …Ей 17 лет. Аборт, говорит, делать приехала! У нас полстраны родить не может, а она аборт делать!

Аня, блондинка лет 20, вернулась после уколов и спустила трусы, чтобы с гордостью продемонстрировать «боевые раны». Обе ягодицы синие.

– Она мне говорит: «Сейчас будет антибиотик – потерпи, это больно». Я спускаю трусы, она смотрит – и говорит: «Ну не мне тебе рассказывать», – хохочет Аня.

Ее соседка, рыжая дерзкая девчонка, берет мобильный и снимает ее задницу:

– На ютьюб выложишь, да? – хохочет блондинка

– Конечно! – шутит рыжая.

Блондинка идет к холодильнику и кладет себе в трусы капустные листья – говорят, помогает от синяков.

Мы идем ужинать. Одна из соседок, рыжая дерзкая девчонка, представилась Яной. И тут же начала фанатично солить всю больничную еду из большой упаковки соли, которую она всегда носит с собой. Я и не знала, что она беременна, у нее был совсем небольшой для такого срока живот, едва видный из-под халата.

В столовую вошла женщина в костюме зебры – даже с хвостом и ушами. Будто ее привезли в больницу прямо с детского праздника.

– Смотри! Зверополис! – хохочет Яна.

– Ты дура, потише, она же услышит! – сдержала смешок ее подружка.

Рыжая все время пускает скабрезные шуточки. А внутри нее уже делает свое дело ламинария. Ребенок, которому осталось жить около суток, шевелится внутри. Яна потом расскажет, что когда «процесс пошел» и в матке начались спазмы, он каждый раз трепыхался, как бабочка.

***

– Я придатки застудила, – рассказывает Аня. – Ну тянуло и тянуло – не обращала внимания. А тут резкая боль пошла. Меня привезли и прокололи прямо «на живую» – жидкость какая-то там скопилась. Я ору: вытащите из меня все, что вы в меня засунули! Потом у меня был болевой шок – меня рвало и температура 39 градусов. Я говорю: девочки, отвезите меня покурить. Отвезли. Покурила. Сразу и температура спала, и тошнота прошла.

Я достаю молокоотсос и начинаю сцеживать молоко. Из глаз тут же градом катятся слезы. Я отворачиваюсь. Если приходит молоко, а ребенка не прикладывают к груди, организм кормящей матери подает сигнал о возможной гибели младенца, и я переживаю этот гормональный взрыв безудержными слезами. Хотя умом и понимаю, что с ребенком все в порядке.

– Ты чего плачешь? – интересуется соседка, женщина лет 35, Маргарита.

– Молоко есть, а младенца не покормииить, – реву я.

– Нам бы твои проблемы, – вздыхает Маргарита. И звонит по телефону: «Мама, заберите постирать мои вещи. Они в крови все».

– Что у вас случилось? – спрашиваю я ее.

– У меня вчера был выкидыш. 13 недель.

***

Меня ведут на осмотр прямо в операционную. Я захожу туда в своей одежде, которая совсем не стерильна, а рядом со мной «чистят» спящих девушек. Головы запрокинуты на бок в кислородных масках, ноги раскинуты в стороны, из них капает в ведро кровища. От зрелища меня мутит. Смотровое кресло прямо рядом с ними.

После осмотра меня решают тоже выскоблить. Выдают больничную сорочку, велят снимать трусы и ждать консультации анестезиолога на скамеечке в коридоре.

В операционной сорочке и, напоминаю, без трусов я сижу там же, где посетители сидят в грязных штанах и ставят свои сумки. О санитарии здесь не заботятся. Рядом прокуренный коридор и дверь операционной, которая все время открывается туда-сюда. Сквозь дверной проем видно распластанных на гинекологических креслах женщин.

В коридоре жутчайший сквозняк. Рядом отделение терапии, ходят какие-то мужики туберкулезного вида, с уголовно-бритыми черепами. Один из них забредает в наше отделение, будто ищет девочку для знакомства. На его футболке написано «Здесь прав только я». Медперсонал его настойчиво выпроваживает, но он «гуляет» и он же прав. «Гуляйте у себя!» – ворчат медсестры.

На скамеечке в коридоре я ожидаю около часа, успев основательно замерзнуть. Я прошу принести мне из палаты одеяло и накрываю сначала ноги, а потом, когда от холода уже мерзнут уши, накрываюсь с головой и внезапно засыпаю: сказывается месячный недосып.

– Это что такое? – будит меня возмущенный голос кого-то из медперсонала.

– Я жду операции и замерзла.

– А чего тут-то ждешь? Иди жди в палату!

Я уползаю в палату, беру чашку и иду за кипятком.

– Подожди пока пол высохнет! – приказывает дежурная по столовой. Ждать мне некогда, и, когда она отворачивается, я шмыгаю за кипятком.

– Я же сказала подождать! – рявкает она. – Ходят они тут, чаевничают, не могут ужина дождаться!

– Мне кипяток не для чая. Мне нужно ошпарить молокоотсос, чтобы сцедить молоко младенцу перед операцией. Извините, я не могу ждать.

Дежурная по столовой смягчилась и указала на кипяток.

Передать молоко мужу я не успеваю, поэтому говорю: «Зайди в палату и забери из холодильника сам». Муж беспрепятственно проходит и в отделение, и в палату, несмотря на то что сейчас не часы посещения. «Охранника не было», – говорит он.

Я засыпаю на гинекологическом кресле, намотав на ноги какие-то тряпки в виде валенок. Но с тряпками тепло, и это благо.

***

Когда я очнулась со льдом на животе, Яна уже лежала под стимулирующей капельницей. В палате стояла тишина. Девочки разговаривали шепотом.

– Что случилось? – спросила я.

– Яна рожает, – опустила глаза Маргарита.

Когда процесс пошел, она ходила взад-вперед несколько часов, исступленно, от койки к койке. К ней пришел муж, и они пошли «нагуливать схватки» в коридор. Там она уже плакала, стонала и сгибалась.

– Сколько это еще продлится? – спрашивала Яна ординатора.

– Никто не может тебе сказать. Это естественный процесс. Несколько часов.

Заходя в палату, они спросили разрешения.

– Конечно, можно, неужели ты думаешь, что я отправлю тебя рожать в коридор? – возмущаюсь я и чувствую себя в плацкартном вагоне. Из меня течет кровища, я периодически скидываю эти пеленки на пол и обнажаю то, что у меня теперь на кровати. А еще – сцеживаю молоко. Все это видит посторонний человек – мужчина, но мы ничего не можем поделать. Я отворачиваюсь от них, они – от меня.

А потом всех, кто может ходить, позвали на уколы. И начался парад мод: из каждой палаты, кто бодро, а кто по стеночке, выползают девочки поколения Y с пейсли-узорами на этнических шароварах, в шелковых халатиках, в сексуальных шортиках, обнажают исколотые пятые точки, а из кабинета выходят уже как старые клячи, держась за бока и постанывая. Обычно очередь юморит. Но сегодня все сидят в холодном ужасе и молчат. Ведь стоны из нашей палаты слышны на все отделение.

– Кто это кричит?

– У нас в палате девочка рожает.

Тишина.

– А какой у нее срок-то?

– 23 недели.

Опять тишина: все все поняли и опустили глаза. Кто-то возмущенно спросил:

– А почему не в роддоме?

– Потому что в роддоме кричат дети. А у нее не закричит! – пояснила Маргарита. – Думаешь, каково ей будет?

– А нам каково? – спрашиваю я, и вопрос повисает в воздухе.

– Следующий, сказала же! – кажется, третий раз орет медсестра из процедурной. Кто-то наконец встал и пошел в кабинет.

Когда я возвращаюсь после укола, Яна выталкивает мужа за дверь:

– Уйди! Уйди, а то он сейчас полезет!

Муж уходит.

Минуты через три Яна начинает кряхтеть и вдруг кричит:

– Он вылазит! Вылазит!!! Зови всех!!!

Я выбегаю в коридор. Нигде не вижу ни врачей, ни медсестер. Тогда я кричу на все отделение:

– В сороковой палате ребенок вылазит!!!

Бегут. Бегут из своих дверей. Дежурный врач шикает на меня:

– Чего ты орешь на все отделение!!! Уйди отсюда! Не вылазит! А рождается!

Я реву. Рождается – какое слово нашла. Словно ему суждено жить. А у меня не было времени подбирать слова.

Я убегаю куда-то за угол, где стоит телевизор, и сижу на общем диване. Подо мной кровавая подкладная пеленка. Я после операции, у меня кружится голова. Но вернуться в палату мне пока нельзя. Здесь же сидит Маргарита и механически смотрит телевизор. Мы слышим, как позади нас хлопают двери. Потом Яна рассказывает, что происходило:

– Смотреть будешь? – спросил врач.

– Нет! – выкрикнула Яна. Она закрыла низ живота пеленками и смотрела вверх, чтобы только бы случайно не увидеть «хоть пальчик, иначе до конца жизни не забуду!».

– Девочка, – сказал врач.

***

Наша палата опустела, потому что Яну увезли «на чистку». Мы возвращаемся.

– Девочки, где белье поменять? – приходит санитарка. Мы указываем на Янину кровать.

– Долго она его выкидывала, да? – равнодушно интересуется санитарка и уносит мокрые пеленки.

Привозят Яну через полчаса. И кладут на ту же кровать.

– Слава Богу, все кончилось. Сколько я рожала?

– Пять часов, – говорю я. – За тебя весь коридор молился.

Приходит врач осматривать ее.

– Воды пейте поменьше, – велит доктор. – А то у вас тут, – показывает на грудь, – будут шары. Беременность закончилась – значит надо кого-то кормить. Так что попросите близких привезти бюстгальтер потеснее.

***

В палате шла обычная жизнь, и все же как-то натянуто, словно все сговорились воспринимать то, что произошло, как естественное и необходимое. Но что-то внутри меня говорило, что не естественно это, что это страшно. Вроде бы все правильно: решила девушка закончить мучения ущербного, больного и не способного к жизни человеческого существа. А все равно никуда не уйдешь от ощущения, будто здесь произошло убийство. Я сдерживаю рыдания, вспоминая своего младенца и то, как в любви прижимается он ко мне, но теперь я рыдаю по Яниному ребенку. В душу засели слова, сказанные ей врачами: «если вы его доносите, он проживет свои 3 часа». 3 часа любви, которые ему никогда не достанутся! Или… три часа муки? Но ведь и так он мучился! Мне так хочется, чтобы у этого ребенка были эти 3 часа на руках у любящей мамы, а ему не дали… Не дали! Имели ли право?! Но я никогда не задам этого вопроса Яне. Я понимаю, что я знаю не все, и что она, возможно, думала об этом много раз и принимала решение не одна. И верю, что ее решение – разумное и правильное. И может быть, на ее месте, я решила бы точно так же, но… как же горько.

23 недели она любила своего ребенка, гладила живот. И вдруг, в один момент, должна была заставить себя начать его ненавидеть. Что изменилось? Появилось знание. Ева съела яблоко. Но полное ли это знание? Что если, взглянув через 70 лет на свою жизнь, она с горечью обнаружит, что только эти 23 недели и были единственным данным ей счастьем материнства? И что все, о чем она будет жалеть – это то, что не продлила их до сорока. А число-то какое, Христово число – 40 недель вместе. Пусть и с уродом. Но счастье иногда бывает уродливо.

А если… если он прожил бы не 3 часа? Если врачи ошиблись? Как много страшных «если» лежит на Яниной кровати. А что было бы, доноси она его и рожай она его в обычном роддоме? Разве дали бы ей эти 3 часа любви? Утащили бы сверток в реанимацию и с концами… Рыдай не рыдай, проси не проси! Вот так!

Вечером Яна расспрашивает меня о «настоящих родах»: сколько они длятся и как правильно дышать и тужиться. Я узнаю, что до этих родов у нее была еще одна попытка, но закончилась выкидышем. Она так торопилась снова, что едва выдержала полгода. Ровно через полгода и появились снова две полоски…

– Если у тебя будут еще роды – ты на сильных схватках дыши как паровозик, вот так… – я демонстрирую, но ее резануло первое слово:

– Что значит «Если?» – зыркает на меня Яна очень злобно. – Конечно будут!

***

Дежурная по столовой, завидев меня, кладет мне двойную порцию мяса, двойную порцию печенья и три половника кабачковой икры: «Ешь, ешь побольше!».

Мы возвращаемся с ужина и Яна указывает:

– Видишь вон те палаты, на которых написано «послеоперационная»? Они на двоих, с туалетом и душем на два бокса. Над кроваткой еще такая ручка, чтобы приподниматься, если больно. Я узнавала: они платные. Три тысячи рублей в сутки.

– Яна, я лежала в четвертом роддоме три раза, дважды рожала и один раз в отделении патологии. Так вот, там все палаты такие за бесплатно, – говорю я.

– Нас всех после операции должны вести в такие палаты. Мы не должны быть здесь, – говорит Яна. – Ну ладно мы, а вот та девушка, которая таскает с собой кровавую перчатку, точно должна быть там.

– Яна, ты тоже должна быть там. Ты не должна была рожать в палате на шестерых на той же кровати, на которой живешь.

Мне еще хотелось добавить, что она должна иметь право похоронить своего ребенка, а еще – что к ней мог бы прийти священник или психолог и поговорить наедине, если существует это «наедине» в российских больницах, где каждый уходит плакать в туалет, да и там кабинки не запираются.

***

На место выписанной пациентки привозят новую девочку – Ульяну. Ульяна переживает тот же «госпитальный синдром отчаяния», что и все мы поначалу: первые два часа уходят на плач (или его сдерживание) и звонки по телефонам. Когда она отошла, мы узнаем, что у нее 5 недель беременности, «пошла мазня, и болит живот». Благополучно родившие начинают успокаивать Ульяну, что все не так страшно, что у них тоже так было, и у их знакомых было и ничего – доносили, попили утрожестанчик. У Ульяны появляется надежда. Когда приходит врач, она требует узнать результаты анализа на ХГЧ – этот анализ должен показать, развивается ли беременность. Его взяли в приемном отделении.

Маргарита готовится к выписке. Она собирает вещи, звонит, чтобы ей привезли чистую одежду – верхняя у нее в крови. Заказывает по телефону торт. Мы наперебой рекомендуем ей подружек, которые лучше всего делают торт с мастикой.

В палату заходит ординатор. Маргарита думает, что ординатор принесла выписку.

Но сначала к ординатору подлетает Ульяна:

– Как там мой анализ на ХГЧ?

– Ваш что?

– Анализ на ХГЧ?

Ординатор смотрит бумаги.

– А мы его не назначали.

– Как не назначали?! Ведь это же самый главный анализ! Как мне теперь узнать, развивается ли беременность?

– Ну давайте мы сделаем его завтра, – обещает ординатор, отворачивается и называет фамилию Маргариты:

– Так, кто у нас К.?  На УЗИ остатки плодного яйца. Будем делать повторное выскабливание. Не ешьте, не пейте.

– Я… я съела пирожное. У меня сегодня день рождения! – Маргарита садится на кровать и начинает плакать. Ординатор уходит.

Маргарита выбегает в коридор с мобильным телефоном. Она звонит и плачет, что сегодня не придет.

Девочки сочувственно возмущаются:

– Как это они недочистили?

– Такое бывает. Они делают это вслепую, – говорит начитанная Яна. У нее интернет, она знает про выскабливание теперь все и нередко нас консультирует, как знаток. – Сейчас я расскажу тебе, как это происходит. Берется кюретка….

***

Ульянины родственники подняли кипеж и звонят во все инстанции, требуя взять анализ на ХГЧ. Позвонили даже в министерство. В отделении не замолкает телефон, к Ульяне заходит врач и требует успокоить родственников или убираться в другую больницу.

Ульяна звонит маме, плачет и просит оставить ее в покое, потому что в другую больницу ехать у нее нет сил. Хотя, по словам мамы, ей там уже нашли место и «договорились».

– И как меня опять в эту больницу занесло, не знаю… – шепчет Ульяна и рассказывает свою историю. У нее есть сын, которого она родила в роддоме при этой больнице. Роды были тяжелые, ребенок оказался в реанимации, а она «порвалась». Акушерка ее зашивает и говорит: «Вообще в любой другой больнице это платно».

– Как платно? Зашить? – возмущаюсь я.

– Ну да. Я говорю: «Вы намекаете, чтобы я вас отблагодарила? Я отблагодарю!». Зашила она меня отвратно и говорит: «Ну ладно, второго рожать будешь – тебе перешьют».

– Тут наслушаешься – рожать не захочешь, – резюмирует Яна.

***

После чистки привозят Маргариту. Она улыбается и сквозь дрему бормочет:

– Мне снились кошки… Много кошек… Может, распложусь еще.

Вечером празднуем ее день рождения.

Второй брак. 8 лет попыток забеременеть, несколько неудачных ЭКО. И вдруг получается ребенок, сам по себе, в 33 года.

Светловолосая девочка 4 лет, Полиночка, бежит к маме. Она минует очередь на уколы, не замечая, что из некоторых женщин торчат трубки, из которых выливается кровь в привязанную пластырем резиновую перчатку. Она вбегает в палату и спрашивает:

– Мам, это твой кабинет?

– Зачем ты ее сюда притащила, – качаю я головой.

– Внизу не было охранника. А оставить ее все равно не с кем, – говорит Маргарита. За девочкой входит бабушка.

– Милая, это называется «палата». Мы тут болеем.

– А что у тебя болит?

– Животик у меня болит.

– Мамочка, это я тебе нарисовала! С днем рождения!

Полина вручает маме рисунок, бабушка забирает постирать кровавые вещи, и они уходят домой.

Вторая беременность Маргариты тоже получилась сама, без всяких ЭКО. Но закончилась здесь выкидышем.

– Не знаю, девочки, рискну ли я еще раз пробовать…

Я слушаю, через что прошла Маргарита, и понимаю, что я бы ответила на этот вопрос «нет». Истекая кровью, она приехала в больницу с настоящими схватками – да, в 13 недель это уже как роды. Ее чистили «на живую», без наркоза, держа за ноги, чтобы она не ударила врачей. Занимался ею дежурный врач, потому что было воскресенье, чистил кое-как. И недочистил. После у нее был болевой шок и температура. А она говорит:

– До сорока лет буду пробовать.

***

– Аборт я как-то сделала, девочки. Медикаментозный. И то ли таблетки китайские попались, то ли еще что… С тех пор болею по женской части. То одна больница, то другая…

Марву, женщину восточной внешности, держат тут второй день. У Марвы «что-то закололо», но на анализах и УЗИ сейчас все нормально. Она живо интересуется нашими историями, а к самой никто не приходит, и она ходит по больнице в уличных туфлях на голую ногу и казенном халате.

Марва – представитель типичной пациентки гинекологии, у которой боли идут, что называется, «из головы». Я перевидала таких немало. Они звонят по телефону и ругаются, либо не звонят вообще, они несчастливы в браке, у них конфликт с детьми и начальством. И рано или поздно организм сигнализирует, что так больше жить нельзя. Именно в это время «что-то колет». Отлежавшись и получив свою долю уколов-спазмолитиков (чтобы жизнь легкой не казалась), они возвращаются домой, к нелюбимому мужу, к взрослым детям, на ненавистную работу. Но возвращаются с ворохом сплетен о больничной жизни. Напитавшись чужим горем, смакуя его с подружками за чаем, они способны легче переживать свое.

– Я, девочки, хочу еще ребенка. Мне 39 лет, – рассказывает Марва. – Спросила разрешения у детей. А они говорят: «Мам, ни в коем случае». У меня двое: одному 20, другому 11.

– А им-то какое дело?

– Как какое… боятся, что нянчить заставлю.

Дети в больницу к маме не пришли.

Вечером в палату входит медсестра и велит нам прятать ценные вещи и не оставлять мобильные на тумбочках. Одну из медсестер ограбили. Оставили кошелек и 50 рублей.

– Хорошо, что мы не крайняя к коридору палата, – резюмирует Яна. – Я слышала, в крайней воруют регулярно.

***

В пять утра Ульяна вернулась из туалета в слезах. Она шла согнувшись, держась за живот.

– Что? – спросила Маргарита.

– Все, – обозначила Ульяна. – Сгустки пошли. Это конец.

Она еще несколько часов лежит на кровати, свернувшись улиткой, потому что очень болит живот. Ей приносят обезболивающие свечки. Приходит доктор.

– Ну как дела?

– Не знаю, – шепчет Ульяна.

– Смотреть страшно?

– Да.

Доктор заглядывает в трусы.

– Детишки-то у вас другие есть?

Ульяна кивает и всхлипывает.

– Живот схваткообразно болит?

– Да.

– Не ешьте, не пейте.

Ульяна прячется под одеяло. Она такая маленькая, а кровать такая большая, что кажется, будто под одеялом свернулся щуплый подросток.

Вскоре ее ведут на осмотр на гинекологическом кресле. Потом девушка расскажет, что доктор Мариам увидела остатки эмбриона уже на расширителе – приборе, которым растягивают влагалище для осмотра. И заставляла Ульяну: «Вот остатки, смотри!». – «Я не буду смотреть», – прошептала Ульяна. – «Нет, ты смотри!» – настаивала Мариам.

– А чего ты хочешь, они же циничные, это у них профессиональное, – констатирует Алена.

– Да, они утром убивают, а днем спасают.

Днем Ульянину «чистку» будут все откладывать: «Подождем результат ХГЧ».

– Они решили поиздеваться надо мной! – плачет девушка.

Пришел анализ. Уже постфактум он показал, что беременность действительно не развивалась. Ульяна могла бы не переживать эту бессонную ночь надежды, если бы узнала об этом вчера. Ульяну ведут на «чистку».

Моя простыня с ночи немного перепачкалась кровью, я прошу дать мне свежее белье.

– Чуть-чуть не считается, – рявкает санитарка. – Нет у нас простыней.

***

Яна все время ест. Она съела уже батон колбасы, батон хлеба и пачку сосисок. Теперь принялась за яблоки. Только больше не солит их, как раньше.

Ей надо, чтобы челюсти все время работали. В психологии это называется «смещенная активность». Она помогает переживать неконтролируемый стресс.

Привозят после чистки нашу бабушку-соседку. Ей удаляли полипы. Она очнулась, но еще покачивается, и ее за руки перегружают с каталки на кровать. Подкладная пеленка при этом падает на пол. Медсестра по всем законам стерильности должна принести ей свежую. Но она поднимает с пола и подстилает бабушке ту же самую.

Привозят и Ульяну.

– Душно тут у вас, девочки, – говорит уборщица. – Я открою окно.

– Ульян, тебя не продует? Ульян! – дозывается Яна.

Ульяна не слышит ее. Она сидит на кровати, сжавшись в комок, и качается взад-вперед.

– И чего она так переживает, – холодно рассуждает Яна, когда мы оказались наедине. – Подумаешь, на пятой неделе! Уж лучше на пятой, чем как у меня!

Мне кажется, что ее цинизм – психологическая защита.

***

Нам приносят выписки. Обычно все радуются, когда их приносят. Но не в гинекологическом отделении.

Яна читает свою выписку вслух с равнодушной холодностью:

«Родился ребенок весом 500 грамм женского пола с выраженными пороками развития. Диаметр головы 6 см…».

– Надо же, с выраженными! – будто смакует Марва.

– А ведь с таким весом сейчас спасают, – зачем-то говорит Маргарита.

– Он задохнулся, – холодным тоном уточняет Яна. Ее глаза непроницаемы.

Следом свою выписку читает Маргарита, и из глаз градом начинают катиться слезы.

«Абортировался плод весом 30 грамм, мужского пола».

– Мальчик у меня был. – Она делает паузу и повторяет еще несколько раз. – Мальчик.

Несколько минут она молчит, потом каким-то почти истерическим шепотом взывает:

– Зачем они это написали?! Лучше бы я не знала, кто он.