Когда «плохие девочки» вырастают

Недавно я прочитала статью о «хороших девочках», переживающих личный кризис. О том, как сложно, когда привык быть идеальным, признать, что ты тоже можешь ошибаться, разрешить себе быть неправильным. Здорово, что сейчас пишут об этом. Но у меня возникает другой вопрос: а что делать «плохим девочкам»? Тем, кто с юных лет, практически с детства, был «гадким утенком»  или «в семье не без урода»? И даже когда стал прекрасным лебедем, его прежний образ настолько запечатлелся в глазах сородичей, что они продолжали считать его (образ) более настоящим.

Расскажу по порядку.

Моей сестре было 16, когда родился младший брат. Вскоре она поступила в вуз в другом городе, была умницей-старшей, ее встречали дома пирогами, к ее приезду готовились. Ну а младший брат, конечно же, рос всеобщим любимцем, на него было обращено особое внимание. В общем, при том что даже на кушетке психоаналитика мне не вспомнить ничего плохого о своем детстве, вопросы «а не приемная ли я?» и «почему мама и папа меня любят меньше?» вставали передо мной неоднократно. Впрочем, возможно, они встают перед любым ребенком.

Проблемы начались позже, в том самом пресловутом пубертате, про который столь много сейчас говорят и пишут, но которого во времена моего детства, по-видимому, не было, как и секса. Из милого покладистого ребенка, не отказывающегося ездить на дачу и поливать водичкой зелененькие посадки, играть с братом и вообще помогать по хозяйству, я стала (внезапно? конечно!) обычной юной девушкой. Которую интересовали подружки, мальчики, шмотки, ну и выпивка с сигаретами в какой-то момент: ведь надо же все попробовать. Но самое главное — я стала хамить, оговариваться и грубить. «Я ей слово, а она десять в ответ!» — чаще этой фразы я, наверное, слышала от мамы только хлесткое «хамка». Родители не умели наказывать и кричать — спасибо им за это, но единственным воздействием мамы был бойкот. Не намеренный, просто она обижалась на меня и не разговаривала. А поскольку я была, повторюсь, обычным дерзким подростком, состояние перманентного «неразговаривания» продлилось на долгие годы. Ну, то есть общения с мамой у меня с 13 и до 17 практически не было.

Папа старался как-то нейтрализовать ситуацию, выступать с дипломатической ролью, но он очень много работал и был постоянно занят.

Недавно я прочитала детскую книжку «Время всегда хорошее», где герои перемещаются из 1980 года в 2008-й. Там, среди прочего, точно подмечен один нюанс: то, как совершенно по-простому разговаривает с мамой девочка нулевых, в восьмидесятые воспринимается хамством. Действительно, сейчас, пестуя уже третьего подростка, я понимаю, что если бы я ТАК разговаривала с мамой, как дочка со мной, то меня бойкотировали бы всю оставшуюся жизнь. И с высоты сегодняшнего опыта мне кажется, что ничего ужасного-то маме я и не говорила. Ну, выкрикивала что-то там периодически в слезах, что ж, проходили, знаем.

Но совсем не это задевает меня сейчас и вынуждает написать этот текст, а приставшее ко мне с тех пор семейное клеймо: самый сложный ребенок, самая грубая дочь, у которой с родителями давно не лады. Сколько бы ни прошло лет, сколько бы ни родилось у меня детей, как бы круто я ни реализовалась, я ощущала себя именно так, когда появлялась в своей родительской семье. Смурным подростком, с которым всё «на грани». Ко мне снисходительнее относились («ну, это же Аня»), в моих словах находили потенциальную угрозу даже тогда, когда я о ней не мыслила («ты же это имела в виду!»), и снова обижались.

Забавно, что в школе я — некогда отличница и председатель совета отряда (поскольку в моем детстве еще была пионерия), в том же подростковом возрасте скатилась и вошла в контингент «отъявленных». Неважно, что я оставалась хорошисткой, сочинения писала на «5», а математику с меня скатывало треть класса, я всегда была у учителей на карандаше.

— Ребята, нужно серьезно поговорить. Уборщица заметила девочку, которая курила в мужском туалете!

Шок, все в ужасе таращатся на класснуху, задержавшую начало урока. Я, как всегда (выскочка и правозащитник), в первых рядах:

— Людмила Васильевна, это точно не из нашего класса, у нас из девочек никто не курит!

— А на твоем месте, Аня, я бы помолчала: один из первых подозреваемых – это ты.

Ну, и так далее. Кто намазал мальчиков ночью в поездке зубной пастой? Аня! (И мне было ужасно жаль, что в действительности не я.) Кто украл тетрадку с контрольной отличника из другого класса и дал всем списать? Аня! Очень запомнилось лицо нашей классной, когда она, побелев от злости, выговаривала медленно, глядя мне в глаза:

— Я уж и не знаю, когда, а главное, в кого ты вырастешь… Не удивлюсь, если встречу тебя под забором…

Как живется хорошим девочкам, я не знаю: я такой никогда не была. Но знаю, как живется девочкам, которые на самом деле гораздо лучше, чем о них привыкли думать.

Нет, мне не хотелось никому ничего доказывать. Когда я стала работать преподавателем, не возникало мысли найти своих особенно вредных учителей и сказать им: вот, я тоже педагог, но нормальный, не как вы, меня дети любят и торопятся на мои уроки! Не приходила в голову и идея прийти в свою школу с первыми журнальными публикациями. Быть лучше всех и добиваться успеха тоже особого желания не было.

Скорее наоборот: я всегда знала, что кто-то может сделать это лучше, чем я. А когда хвалили и благодарили — мне делалось очень неловко, будто это не про меня. Непривычно.

В принципе, иметь в анамнезе диагноз «плохая девочка» не так уж ужасно. Ты трезво себя оцениваешь. Ты привыкаешь, что мир может не только любоваться тобой. Ты знаешь, что можешь быть кому-то неприятен. И очень ценишь, когда появляются люди, которые видят тебя таким, какой ты есть на самом деле. Умеют принимать и любить, восторгаться успехами, а после ошибок хлопать по плечу и подбадривать — с кем не бывает, ничего, прорвемся!

А еще очень ценно: ты умеешь в самом дрянном, казалось бы, всеми осуждаемом человеке увидеть что-то хорошее. Ведь ты как никто знаешь, что иногда можно казаться гораздо хуже, чем есть на самом деле.