Чайная ложка любви

Наша женская компания четырежды в год делает перекличку. Кто вышел замуж, кто ждет ребенка, кто поменял работу, кто чем еще занялся, кто переехал, кто чему научился. Любые новости нужны и долгожданны. Поэтому как только заканчивается очередной пост, мы срочно объявляем банный сбор.

В этот раз главных новостей две. Одна девочка переехала в Канаду и одна лечит отца после инфаркта.

Девочке в Канаду мы звоним по скайпу и машем в телефон банными полотенцами. Обнимать друг друга полотенцами — это такая психотерапия, вместо тысячи слов, так сказать.

А вот девочке, которая ходит за лежачим больным, скайпа не хватит. Мы ей наливаем ведро чая и слушаем.

— Вы меня не жалейте, я не особо горюю, — говорит девочка, пожимая плечами. — Я ему сиделку наняла. Собрала целый консилиум кардиологов. Медсестры и массажисты на дом ходят.

— Но это все не то? — мрачно усмехается самая старшая наша девочка (ей уже довелось ухаживать за обоими родителями, и вахта возле лежачего больного ей знакома до мелочей).

— Ага, не то. Он внимания хочет. И любви. А откуда у меня внимание и любовь, а? Я столько денег трачу на его реабилитацию, отдала ему свою комнату, сама сплю в детской. В отпуск не поехала, машину даже чинить не стала. Чего еще?

Я очень сочувственно киваю и крепко обнимаю ее полотенцем. Любви и внимания, ага. Я это помню. Когда мне было очень немного лет, я ухаживала за своей бабушкой. Совсем еще не старую, просто в семье у меня все умирали рано или очень рано. Бабушка лежала перед смертью четыре месяца, и все четыре месяца не давала никакой жизни. Всю ночь она хотела то чаю, то пульт от телевизора, то поправить подушку, то принести таблетку, то включить обогреватель, то прикрыть форточку, то расческу, то накрутить бигуди, то покрасить ногти, то другое одеяло, то еще что-нибудь. А потом было уже пять утра, и пора вставать, и тут она хотела зубную щетку, завтрак, не тот завтрак, белый хлеб вместо черного, кофе невкусный, молоко, кажется, прокисло, простыня плохо проглажена…

Я выходила из себя и кричала, что нельзя надо мной так издеваться. Больше всего на свете я хотела проспать три часа подряд, потому что от постоянных ночных бдений по столь важным поводам я выключалась на ходу и даже умудрилась уснуть стоя, пока варила макароны. Только спустя лет пять после смерти бабушки я поняла, что все эти бесконечные требования означали «хочу внимания и любви». Просто у того поколения такие слова не включены в лексикон. Внимание и любовь у них — это организованный быт, чистота плинтусов, обед на салфеточке и поглаженный фартук. Точней, они думали, что этого достаточно.

— Отец постоянно мне говорит: посиди со мной! Подойди сюда! Ты где? — продолжает наша подруга. В этот момент у нее начинает гудеть телефон. Высвечивается «папа». Она обреченно встает, укутывается в полотенце и идет в предбанник разговаривать.

— По телефону мне мой папа тоже звонил, — вздыхает другая девочка. — Все полгода до смерти. Наберет меня, а я за рулем. Что тебе, кричу, пытаясь вырулить из пробки, говори, пожалуйста. А он молчит. Не знаю, говорит, что-то позвонил, что-то хотел сказать, сам не пойму, что.

У нее папа был суровым бизнесменом девяностых, главой целой сети аудиторских фирм. На совершеннолетие подарил ей квартиру, предупредив, что если она родит раньше тридцати, квартиру отнимет. Она родила в двадцать один, первой из всей нашей компании, и папа не разговаривал с ней пятнадцать лет, пока у него не нашли запущенный рак поджелудочной железы. С ее мужем он так и не познакомился. А ребенок сам отказался знакомиться с таким дедушкой. Она не настаивала.

— Он хотел прощения попросить, но не умел, — гладит ее по плечу еще одна девочка. — Ему никогда не приходилось этого делать. Они все жили в мире, где не просят прощения. На счетчик ставят, расписки пишут, договоры заключаются. А «прости, я был неправ, я тебя обидел» — ну не знал он таких слов.

— Мне мама чайные ложки все показывала, — улыбается самая младшая наша подруга. Мама родила ее в сорок два года, старшие сестры уже уехали учиться за рубеж и назад не собирались. — Я маленькая еще была, а она вынет эти ложки из буфета и все повторяет: «Смотри, это только тебе, это не им, мне бабушка их на свадьбу отдала, а я тебе завещаю». А они даже не серебряные, мельхиор какой-то. Полиняли давно уже.

— И как, разрешает она тебе ложками пользоваться?

— Не-а, — смеется девочка, — говорит, на свадьбу отдам, а пока пусть лежат, ты их береги.

Мы сидим, закутавшись в эти воспоминания, как в полотенца. Родители! Как это было трудно. Они любили нас, как могли, а мы не считали это любовью, мы хотели другое. Они давали, что имели, а мы хотели то, что нам надо.

А потом пришло время отдавать долг, а долг требовали не в той валюте, что давали. Тебе полагалась добавка холодца и лакированные туфли (ты хотел быть вегетарианцем и мечтал о кроссовках адидас), а стали требовать внимательного выслушивания рассказов, как в 1978 году плохо уродилась свекла и пришлось всю зиму варить щи вместо борща. Тебя учили вышивать гладью и мыть плинтус до скрипа, а потом требовали почаще звонить и приезжать с внуками каждые выходные.

Ты никогда не слышал от родителей фразу «я люблю тебя», «у тебя получилось», «горжусь тобой», но потом они истерично кричали «ты меня ненавидишь», «мы в вас всю душу вложили», «я ради тебя на трех работах пахала». Это казалось ужасно несправедливым.

И все это о любви.

Ее трудно узнать в этих родительских и сыновних долгах. Но это о ней.

Потому что каждый любил так, как только мог. Ты хочешь моря любви, но у родителей ее было ровно на чайную ложку.

Мама звонила тебе раз в год. Она не могла звонить чаще. Она не умела. Ее мама тоже звонила ей раз в год. И никогда не спрашивала, как у нее дела. Она только предупреждала ее, что не надо возвращаться домой после 22.00 и что надо откладывать с зарплаты на черный день. Это очень больно, но у нее была только такая любовь. Другой она не научилась. И она отдала то, что могла.

Папа оплатил тебе обучение в вузе, но никогда не помнил, на каком ты курсе и что у тебя за специальность. Что-то там с какой-то математикой, техническое. Диссертация? Эх, лучше бы ты деньги зарабатывал, чем штаны просиживать в той своей аспирантуре. Это обидно до слез, но он не умел иначе любить. Для него любовь — это дать денег. Он дал только то, что у него было.

Бабушка могла только кормить. Наливала еще тарелку, клала еще кусок пирога, заворачивала второй с собой. Для тебя это были глупости, но для нее любовь — это кормить, это не дать человеку умереть с голоду, это достать продукты. Ничего другого она не умела. У нее была только эта чайная ложка любви.

Они просят возвращать им долг другой любовью. О которой никогда не думали, не говорили. Даже не могут сформулировать то, что хотят от тебя. Внимания. Терпения. Благодарности. Признания их заслуг. Присутствия.

Да, нам такого не давали. Но если у нас есть — мы отдаем. Если нет — что ж, я не считала себя виноватой в том, что не могу отдать то, что в меня не вложено. Давала то, что есть. Наливала чай, в двадцатый раз переключала каналы на телевизоре, гладила простыню через мокрую тряпку, когда были силы. А когда сил не было — не гладила. У них тоже часто не было сил нас любить.

Девочка возвращается, обессиленно прячет телефон в сумку.

— Папа сказал, нельзя ли другую массажистку, а то эта очень сильными духами пользуется.

— А что ты ответила? — интересуемся мы.

— Сказала, что я его очень люблю и готова быть внимательной ко всему, что ему мешает.

— Заплакал? — спрашивает старшая девочка.

— Ага, конечно, — усмехается та. — Сказал: «Ну если любишь, так надо что-то делать»! А мне обидно стало, я ответила: «Ну так я делаю, что могу».

— Вот и достаточно, — авторитетно подытоживаю я, — любовь к пожилым родителям — это когда я делаю то, что могу.

А больше сделать и не выйдет.