Галину Александровну Григорьеву знают многие жители Павловска, особенно дети и молодежь, которые «прошли» через ее руки. Ее часто можно встретить в парке, зимой на лыжах, она подкармливает птиц, летом с лыжными палками в руках гуляет с верным псом Русланом. Эта скромная улыбчивая женщина в свои 77 лет работает преподавателем музыки в Детском центре Павловского дворца, в ДТЮ и в воскресной школе храма святой равноапостольной Марии Магдалины. Непростая судьба Галины Александровны — одна из множества судеб людей ее поколения, очевидцев всех горестей и страданий XX века. Можем ли мы представить, что у них за спиной? Как удалось им не сломаться и сохранить до старости мирное состояние души? Давайте попробуем услышать важное…

Я родилась в деревне Даймище, в 12‑ти километрах от Сиверской. Мама жила с моим отцом в Ленинграде, но на момент рождения приехала к своей матери. Я помню, что все время была у бабушки, мама приезжала каждые выходные. Отец был призван в Финскую войну и погиб.

Даймище — 120 дворов, староверская деревня, там не было храма, не было священника, но был молельный дом бабы Груши. Бабушка ходила со мной в этот дом молиться. Всю ночь накануне праздника и воскресного дня молились, а я лежала на сундучке в коридорчике. Крестила меня эта баба Груша, все как надо делала, опускала в купель. Я потом говорила священнику, что крещена у староверов, батюшка сказал, что мне надо только помазание принять. Все староверы вели очень строгий, нравственный образ жизни, не пили, даже слышать ругань считалось большим грехом.

Помню первый день войны, мне всего 7 лет. Деревня наша — длинная-длинная улица, по обе стороны которой дома. Было воскресенье, я вышла на улицу — ждала маму. И вдруг из одного дома выскакивает женщина и страшно-страшно что-то кричит и плачет. Она забежала в дом наискосок, оттуда выскочила уже вдвоем с другой женщиной, они побежали в третий дом… оказывается, объявили войну. В этой деревне многих призвали на финскую войну, и почти в каждом доме кто-нибудь погиб, и опять война!.. Еще запомнила, как вечером в воскресенье мама уезжала в город… Стоим, ждем автобуса, а бабушка плачет-плачет: «Подсказывает мне сердце, что я тебя больше не увижу…» Мама говорит: «Да что ты!» Но она действительно больше не увидела свою дочь: мы расстались надолго, мама чудом выжила, оставшись в блокадном Ленинграде, а бабушка умерла. Когда мы встретились, мама говорила, что мысль о том, что у нее есть дочка, помогла ей выжить. И я всю войну верила, что мама жива.

***
Что было со мной дальше? Я осталась с бабушкой и с кокой. Кока — это моя крестная, жена маминого брата, то есть тетя. Ее мужа тоже убили в Финскую войну. Вдруг нам объявляют, что приближаются немцы, тут будет фронт, и надо рыть окопы. И мы стали рыть на огороде окоп. Уж не знаю как, но получилась настоящая землянка, со ступеньками, бревнами на потолке. И вот наступила ночь, мы сидим в окопе, тишина. И вдруг слышим треск. Дорога рядом, брусчатка. Мы поняли, что это мотоциклы. Потом страшный грохот. Танки. Следом машины. И машины остановились. Вышли немцы, слышим немецкую речь, похоже на «гав‑гав‑гав». Через некоторое время затихли. Оказывается, они за-шли в дома и сами себя разместили. Утром все начали потихонечку вылезать из своих землянок, а по деревне стоят крытые машины, немцы ходят, на нас внимания не обращают.

В нашем доме было две комнаты, их заняли немцы, а мы с бабушкой стали жить на кухне. Сначала все было вроде ничего, они давали бабушке поручения что-то сварить, ей за это давали хлеб, а потом началось. Сначала отобрали козу, помню, как бабушка ухватилась за нее и просила: «Не забирайте, у меня ребенок». Но ее немец оттолкнул, бабушка упала, и козу поволокли. Так не стало у нас молока. Бабушка была образцовая огородница, у нее был хороший урожай. Немцы ходили в подвал, где хранился урожай, и брали все, что им нужно. Одни немцы уезжали, потом приезжали другие, и все кормились, и постепенно съели все. Я бегала по другим домам, меня подкармливали, а бабушка стала сдавать от голода.

Когда бабушка умерла, меня взяла кока к себе, но в ее семье рады этому не были — лишний рот. Потом стали угонять в Германию одиноких женщин, и кока удочерила меня и велела называть мамой. Но я не могла, я верила, что мама жива.

***
А нас угоняли зимой 1942/43 года. Приехали машины, много-много нас было, женщин и детей. Погрузили в вагоны, причем набили столько, что ни лечь, ни сесть. Узлы сложили горкой, и я могла забраться к высокому окошку, чтоб хоть что-то видеть. Доехали до Литвы. Вечером поезд остановился в чистом поле. Вот приехали на повозках литовцы, стали выбирать себе работников. Нас с кокой никто не берет: кока худенькая, щуплая, и я — ребенок. Потом нас пожалел какой-то старик, от него мы попали ко вторым хозяевам, потом к третьим. Хозяина-литовца звали Бенедикт Кодекс, старшего сына Брон, была еще девочка помладше, маленький мальчик и жена. Это была довольно зажиточная семья, коку отправили ухаживать за скотиной, в доме она почти не появлялась. Я быстро заговорила по-литовски, так как все время общалась с детьми. Помню, как ночью встала в туалет, открыла дверь на улицу, а там волк огромный сидит. Я страшно заорала. Встал Брон, схватил кочергу и прогнал волка.

Так мы дожили до весны. Кока надрывалась на непосильной работе. Может, она не могла уже справляться так, как надо, может, по другой причине, но хозяин решил от нас избавиться. Наступила Пасха 43‑го года. Нам он сказал, что поедем в Паневежис в церковь. Мы страшно обрадовались, и он повез нас на телеге. Я хорошо помню этот, как мне тогда казалось, огромный православный храм. Был очень солнечный день, я поднимала голову и видела в куполе летающих голубей, помню праздничную службу. Но после службы Бенедикт не повез нас домой, а отвез в концлагерь. Вещи все наши остались у него…

Так вот, оказались мы в концлагере. Очень скоро из него нас отправили в другое место. Опять поезд, нас очень много, в вагоне ехали стоя. Не знаю, куда нас везли, только помню, что кто-то сказал: «Варшава». Потом опять куда-то мы ехали, опять нас высадили, куда-то погнали. В каком-то месте всем велели раздеться, загнали в помещение, где был теплый пол, заперли, и вдруг на нас сверху, на голову, плечи стала литься какая-то едкая жидкость, которая обжигала кожу. Стекая, она оставляла следы, как от ожогов, мы кричали от боли и страха. Многие думали, что сейчас пол провалится, и все упадут в печь, что это, наверное, крематорий. Но ничего такого не произошло, нас отперли и перегнали в баню. Велели мыться, хотя, получив такие ожоги, мыться было невозможно. Эта зверская процедура называлась санобработкой. После этого опять куда-то погнали. По бокам колонны шли немецкие солдаты с автоматами. Все были слабые, голодные, но нас предупредили, что если кто отстанет — расстрел. Я совсем выбилась из сил, и меня под руки тащила кока с еще какой-то женщиной. Уже затемно мы дошли до места назначения. Это был концлагерь, множество бараков, в них нары в три ряда с мат-рацами из крученой бумаги и соломы. Уставшие, мы завалились спать.

Несколько месяцев мы жили в этом концлагере. Наступило жаркое лето. Каждое утро нас строили на линейку. Кормили один раз в день супом, который представлял из себя воду с крошечными кусочками брюквы, и ужасным напитком, который называли кофе, и еще давали кусочек хлеба. Взрослых женщин угоняли на работы. В памяти осталось все серое-серое вокруг, деревянные серые бараки, серая земля. За тремя рядами колючей проволоки была буйная зелень — трава, деревья, а на территории концлагеря ни травинки, потому что все, что вырастало, тут же съедалось. Деревья стояли сухие потому, что даже кора с них была съедена. И я, подходя к колючей проволоке, с тоской смотрела на тот «счастливый» мир. Однажды, когда я так стояла, с той стороны забора подошла женщина. Она долго с жалостью смотрела на меня, а потом вынула из сумки булочку и перекинула через загородку. Для меня это было неописуемой радостью. Я схватила эту белую булочку и побежала в барак к коке. Она разделила ее по маленькому кусочку детям.

На руках и ногах у меня открылись гнойные язвы. Антисанитария в лагере была ужасная, особенно летом. Еще постоянно стоял тошнотворный запах паленого человеческого мяса и кос-тей, исходящий от крематория, в котором постоянно сжигались трупы, да и не только трупы. После войны, проходя по Обводному каналу, я однажды почувствовала запах, очень мне напомнивший ТОТ, мне стало плохо… Потом оказалось, что запах шел от мыловаренного завода.

Во второй половине лета нас снова стали перегонять. Это было для нас спасением, в этом лагере нам было бы не выжить: гора пепла у крематория росла на глазах. Построили в линейку и стали отбирать для отправки. За столом, стоящим в открытых воротах концлагеря, сидела женщина в форме, по бокам — солдаты с автоматами и овчарками. Вызывали по семьям. Больше всего узники боялись, что разделят родственников. На моих глазах у женщины отобрали мальчика и повели за ворота, она страшно кричала и плакала, но ее оттащили за волосы. Никто не знал, кого какая ожидает участь. Настала очередь наша с кокой. Меня толкнули, я устояла на ногах. Коку щупали, смотрели зубы, наконец, велели построиться в колонну на выход. Слава Богу, мы с кокой вместе. И опять поезд, вагон, где битком набиты люди, и без еды, питья нас везут неизвестно куда.

***
И вот мы в австрийском концлагере. Нас выстраивали по бокам дороги, а посреди ходили австрийцы и выбирали себе работников покрепче, хотя, на самом деле, на нас было страшно смотреть. Нас с кокой никто не хотел брать, она — щуплая маленькая женщина, да еще со мной, а я вся в язвах. Однажды нас в очередной раз вывели, и перед строем проходили две девушки-близняшки, одетые в клетчатые костюмы. Я бросала на них умоляющие взгляды, наши глаза встретились. Наверное, их тронула эта безмолвная мольба, и они нас взяли. Их семья содержала гостиницу в Зальцбурге. Когда мать этих девушек увидела, кого они привезли, то очень рассердилась. Прислуга, из местных, которая была в гостинице, страшно нас невзлюбила. Когда кока уходила на работу, а она должна была мыть несколько огромных коридоров и комнаты, я оставалась одна, но и тут меня ожидали издевательства. Хозяйский сын натравливал на меня огромную овчарку, загонял в угол коридора, держа ее, беснующуюся, на поводке в нескольких сантиметрах от меня и наслаждаясь моим ужасом.

Но было и хорошее. Язвы на руках и ногах не проходили, и я должна была ходить на перевязки в медпункт. Идя по улочкам Зальцбурга, я любовалась красотой этого городка. Конечно, я тогда не знала, ни что здесь родился Моцарт, ни вообще, кто он такой. В медпункте с меня сдирали бинты, это было ужасно болезненно, посыпали белым порошком, снова забинтовывали. Толку от этого не было никакого, язвы не проходили.

Потом мы снова оказались в концлагере. Коку и других женщин угоняли на работы. Еще коку забирали на опыты. Я не знаю, что именно с ней делали, но на ее теле появлялись грубо зашитые багровые шрамы. У меня брали из вены кровь и тоже ставили какие-то опыты. Клали на стол, надевали маску, я начинала мучительно задыхаться, потом привыкала к этому удушью и засыпала. Что со мной делали — не знаю. Но во время этих провалов мне снился всегда один и тот же сон. Нам часто говорили, что от Ленинграда камня на камне не осталось. А я знала, что у меня там мама, и я верила, что она жива. Мне снилась огромная груда камней, и на них стоит мама и протягивает ко мне руки… После войны я попала в больницу с отравлением, и мне нужно было сдать кровь из вены, но меня затрясло, и я отказалась. Врачу я не смогла объяснить причину такой своей странности, он решил, что я просто капризничаю…

В нашем бараке жила очень старенькая, худая-прехудая женщина, звали ее Нина Александровна, она была учительницей. На работы ее по старости и немощи не гоняли, и она пыталась учить нас, детей. Сажала за стол, бумаги не было, и мы писали на тоненьких полосках — полях газет, которые удавалось раздобыть, одним-единственным огрызком карандаша, передаваемым друг другу. А на первом моем букваре — страшно вспомнить — был нарисован добрый дядя Адольф Гитлер среди скаутов, а Сталин карикатурно изображен в виде черта и свиньи. Никаких других книг в лагере не было.

С Ниной Александровной мы готовились к Новому году, разучивали песню о снежинках. В новогоднюю ночь в бараке нам разрешили устроить что-то вроде концерта. Мы, дети, танцевали и пели эту песенку. Потом запел один мужчина-инвалид. У него не было кистей рук, к культяшкам был привязан молоточек. Он делал нам обувь — на грубую деревянную колодку прибивал мешковину. На эти колодки налипал снег, ходить было страшно неудобно, мы падали, но ничего другого не было. Так вот, у него оказался удивительно красивый баритон, мы слушали, затаив дыхание. После него одна девочка читала свои стихи, в которых говорилось о том, что мы очень ждем, когда же наши отцы и братья придут освободить нас. Она закончила, повисла гробовая тишина. Потом в задних рядах кто-то всхлипнул, потом еще, и вдруг все зарыдали и плакали долго-долго, и никак не могли успокоиться. Так мы встретили 1945 год.

***
Наконец наступил май, а вместе с ним пришла весть о победе! Нас освобождали американцы. Американский военный врач осматривал нас. Когда обнаружились рубцы на теле коки, этот врач что-то возмущенно закричал и ударил по лицу местного лагерного врача. Потом американцы стали предлагать нам остаться в Австрии или отправиться в Америку. Предупреждали, что на родине нас ожидают репрессии, потому что мы были в плену, и будем приравнены к предателям. Переводчик все это переводил. Но на каждую фразу мы все дружно скандировали: «До-мой! До-мой!». Нас посадили в открытые машины, мы украсили их зелеными ветками и почти 200 км совершенно счастливые ехали до советской зоны оккупации, где я увидела у пограничного столба нашего солдата. Он меня первую снял с машины. Со слезами радости все бросились его обнимать… Потом мы ехали в поезде через Европу очень долго. Подъезжаем к реке — мост взорван, ждем пока восстановят… Уже наступило лето, на остановках местные жители подкармливали нас фруктами, особенно детей. Только тогда у меня прошли язвы на руках и ногах, но рубцы остались.

Приехали мы в Даймище только 31 августа. На следующий день надо было идти в школу. Мне уже было 11 лет, в первый класс идти такой большой девочке было стыдно, я пошла во второй, хоть умела только то, чему научила меня Нина Александровна в австрийском концлагере. Проходила я в деревне в школу недели две, а потом кока узнала, что мама жива, и повезла меня в Ленинград.

Я помню эту встречу. Дом с башенкой на Лиговке. Кока вела долго меня за руку по темному коридору, и, наконец, открылась дверь, я в темноте даже не видела, но почувствовала, что это мама! Я ткнулась ей в живот и заплакала, и мы долго-долго так стояли. Потом прошли в комнату. На диване лежал маленький сверток. Это была моя новорожденная сестренка Люська. Отец Люськи погиб под Берлином, они с мамой даже не успели зарегистрироваться. Познакомились они в блокаду, когда мама работала на складе боеприпасов. Он приезжал за снарядами с передовой и привозил сосновые и еловые ветки, которые мама заваривала от цинги. Мы с мамой долго-долго рассказывали друг другу о пережитом… Вот что она мне рассказала.

***
Сразу после объявления войны маму отправили под Кингисепп рыть окопы и противотанковые рвы. Но эта работа оказалась бесполезна, наступавшие немцы были совсем близко. Людей посадили в поезд на Ленинград, он тронулся, тут налетели фашистские самолеты и начали бомбить. Поезд остановился, все выскочили и побежали в лесок, а мама забралась под скамейку в поезде. Когда обстрел кончился, мама с ужасом увидела огромное количество раненых и убитых, где руки, где ноги, где что… Кто остался жив, пошли лесом, болотами, заблудились… Усталые, изголодавшиеся несколько дней шли до Ломоносова. Пришли, и что их поразило: там люди нарядные, мирные, еще не видели ни убитых, ни обстрелов… Как только мама добралась до Ленинграда, скорее на поезд на Сиверскую, чтобы к нам с бабушкой ехать, а поезда уже не ходят, и очень скоро замкнулось кольцо, все… блокада.

Мама рассказывала, что с ней была такая история. Начался голод, она лежала дома, от слабости уже не могла встать, ноги опухли так, что валенки не снять. Несколько дней уже не раздевалась, надето все, что можно, так как холод — топить нечем. Уже готовилась к смерти. И вдруг за ней приходят — пришла машина с фронта, надо выдать боеприпасы. Кроме мамы некому, только она имеет право. С неимоверным усилием воли мама спускает одну ногу с кровати, и чувствует, что в ноге какая-то жизнь, видимо, кровообращение пошло, собирает силы — вторую ногу спускает… Еле-еле встала на ватные ноги, сама не помнит, как со второго этажа спустилась, идет к складу. Вдруг что-то в спину как ударит, мама упала, на какой-то миг потеряла сознание. Когда очнулась, посмотрела назад и видит — половины дома, из которого она вышла, нет, ее комната как на сцене, ее железная кровать, на которой она только что лежала, вся искорежена, и из подушки летят перья… Она стала жить прямо на складе, где работала.

Я спрашивала у мамы, что в блокаду было самое страшное. Она рассказывала, что однажды три дня по карточкам вообще ничего не давали — в городе не было хлеба. В большой коммуналке, где она потом жила, почти все умерли, остался один маленький мальчик, мама его тоже умерла. Он плакал целыми днями один в пустой квартире и просил: «Хлеба, хлеба»…

А что было самое радостное? Самое радостное — прорыв блокады. Все выходили на улицу — знакомые, незнакомые — плакали от счастья, обнимались, целовались!

***
До моего приезда мама брала Люську с собой на работу, клала в ящик, и за ней смотрели… пленные немцы. Тогда их полно было в городе. Конечно, я сразу стала нянькой. Мне нужно было ездить сестре за питанием в больницу, это была жиденькая манная каша в пол-литровой баночке и смесь в рожке, называлась «маро». Однажды я с трамвая соскакивала с этим питанием и упала. Все разбилось, каша стекает на асфальт, я в крови, стою реву. И какой-то мужчина спрашивает у меня, что случилось. Я говорю: «Мне сестренку кормить нечем»… Так он обтер меня, дал денег и сказал, где живут люди, у которых коза и можно купить молока. Я пошла туда и, правда, купила молока для Люськи. Случайный мужчина помог мне, и это запомнилось на всю жизнь!

Еще такую историю помню. Иду из школы (мне было лет 12) домой под Новый год. По дороге едет машина грузовая с елками красивыми, пышными — моя несбыточная мечта! И вдруг молодой солдат с машины кричит: «Девочка, держи елку!» и бросает мне елку. Такие добрые дела случайных людей очень запоминаются. Надо нам самим больше делать чудес, какие можем, но мы часто забываем об этом…

Когда мама возвращалась с работы, она меня отпускала погулять, и я бежала во двор. Нас было много-много детей. Какими мы были дружными! Играли в казаки-разбойники, в прятки, в лапту, кинотеатр устраивали. Нарезали билетики, натягивали большую простыню и смотрели неподвижные картины. К вечеру набегаемся, наиграемся, уже поздно, и сядем рассказывать страшные истории. Жутко, страшно, но никто не уходит. Мама из окна кричит: «Галька, иди домой!» А девчонки, мальчишки, все хором: «Тетя Женечка! Пусть Галя еще погуляет!» И мама сдавалась: «Да ну вас!» Как нам было хорошо!

***
Когда я перешла в седьмой класс, мама вышла замуж. У отчима, Николая Степаныча, была большая комната, 36 метров. И кто там только у нас не жил! Журналистка Нонна, фронтовичка тетя Фроня (потом к ней приехал племянник и тоже у нас поселился). Еще я привела свою подругу Лильку из детдома. Так мы все и жили в одной комнате, дружно и весело, хотя и очень бедно. У меня было единственное платье, и когда оно сохло после стирки, я сидела за занавеской. Только Степаныча я ненавидела, несмотря на то, что он был очень добрый и хороший человек. А однажды он тяжело заболел и слег с высоченной температурой. И мне вдруг стало его так жалко, и так стыдно за себя, что я разрыдалась и попросила у него прощения. Он сказал: «Ничего, ничего… Я все понимаю». С того момента мы стали большими друзьями.

После седьмого класса я поступила в Некрасовское педучилище. Работала в школе. Потом влюбилась в музыку и поступила в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Как же тяжело было — учеба, работа, мама и отчим старенькие, надо помогать. В 33 года я встретила замечательного человека — Николая, вышла за него замуж, и вот уже 45 лет за ним, как за каменной стеной.

В 1990 году мы с мужем поселились в Павловске. Была ли я верующей все это время? Наверное, да. Но церковный образ жизни я еще не вела. В Павловской библиотеке мне попался третий том Добротолюбия. Я заинтересовалась, взяла его и стала читать. Было трудно, но я старалась вникнуть. Потом стала регулярно читать духовную литературу. Однажды, когда мы отдыхали летом в деревне, погода стояла дождливая, ветреная. Я уединилась на потолке (так называли чердак), чтобы почитать Псалтырь. И вдруг меня среди всей этой промозглости обдало таким теплом! Я почувствовала какую-то необыкновенную благодать, мне стало так радостно, так спокойно. Даже затрудняюсь подобрать слова, чтобы передать то удивительное ощущение, мне просто в тот момент казалось, что Гос-подь говорит мне: «Я есть, Я здесь»… С тех пор я очень хочу снова пережить это ощущение, но, увы…

Первая моя исповедь была ужасной. Оставшись наедине с довольно молодым священником, я совершенно растерялась и не могла ничего сказать. Наконец, выдавила: «Я первый раз». Последовало негодующее восклицание: «Дожили до седых волос и первый раз?!» и батюшка стал ругать меня за то, что я большую часть свой жизни жила без Церкви. Я очень обиделась и в конце его гневной речи осмелилась сказать: «Вы не приобщаете к Церкви людей, а наоборот отвращаете!» Вся в слезах выскочила из храма и решила, что больше я сюда ни ногой! Но прошло время, я успокоилась и, преодолев себя, опять отправилась на исповедь. Священник, на мое счастье, был другой, и он помог мне. Со временем, когда я уже вошла в число прихожан нашего храма, мне захотелось приносить какую-то пользу, и я предложила вести в детской воскресной школе песнопения.

***
Долгое время я не могла доказать, что являлась малолетним узником концлагеря. Я посылала запросы в Литву, в Австрию, в различные организации, но отовсюду приходили ответы либо «информации о вас не найдено», либо «архивы не сохранились». Лет десять назад я случайно встретила свою бывшую студентку из пед-училища Светлану. Она в мой день рождения устроила у меня встречу группы, и девушки взялись решить эту проблему. Им удалось добиться, чтоб наше Министерство иностранных дел послало запрос в Австрию, и, наконец, пришли документы, подтверждающие пребывание в концлагере моей коки. Оставалось доказать, что девочка, бывшая с ней, это я. Нашлись два свидетеля, подтвердившие этот факт — жители деревни Даймище, которые тоже были в том конц-лагере. Я очень благодарна своим ученикам за помощь. Благодаря тому, что хоть через столько лет, но я получила статус малолетнего узника, я смогла ко Дню Победы воспользоваться правом бесплатного перелета в любую страну. Я выбрала Израиль, и два года назад, в мае 2010 года, побывала на Святой земле! Еще мечтаю побывать в Зальцбурге, не знаю, доведется ли…

Записала Юлия Рубцова

Вода живая

Присоединяйтесь к нам на канале Яндекс.Дзен.

При републикации материалов сайта «Матроны.ру» прямая активная ссылка на исходный текст материала обязательна.

Поскольку вы здесь…

… у нас есть небольшая просьба. Портал «Матроны» активно развивается, наша аудитория растет, но нам не хватает средств для работы редакции. Многие темы, которые нам хотелось бы поднять и которые интересны вам, нашим читателям, остаются неосвещенными из-за финансовых ограничений. В отличие от многих СМИ, мы сознательно не делаем платную подписку, потому что хотим, чтобы наши материалы были доступны всем желающим.

Но. Матроны — это ежедневные статьи, колонки и интервью, переводы лучших англоязычных статей о семье и воспитании, это редакторы, хостинг и серверы. Так что вы можете понять, почему мы просим вашей помощи.

Например, 50 рублей в месяц — это много или мало? Чашка кофе? Для семейного бюджета — немного. Для Матрон — много.

Если каждый, кто читает Матроны, поддержит нас 50 рублями в месяц, то сделает огромный вклад в возможность развития издания и появления новых актуальных и интересных материалов о жизни женщины в современном мире, семье, воспитании детей, творческой самореализации и духовных смыслах.

новые старые популярные
Татьяна

Замечательная история, спасибо!

Мисс Петтигрю

Прочитала с большим волнением. И со слезами и с радостью.
Что же там с ними, бедными, делали фашистские медики в этих лагерях? И как странно-страшно звучат от некоторых современников слова: "Лучше бы нас фашисты завоевали"…

Похожие статьи