Заседание 128. Свет моей души

Тема нашей сегодняшней встречи, благословлённая Дорогой Редакцией, многим может не понравиться. Мне она и самой не то чтобы сильно нравится. Хотя я иногда размышляю об этом, но всё же, едва понимаю, что в моей жизни это тоже обязательно и непреложно произойдёт, мне становится не по себе, и это мягко сказано.

Итак, тема сегодняшнего заседания: смерть.

Подвели меня под такой монастырь давешние дорамы. Точнее, одна из них. Как ни говорила я себе, что смотреть автобиографические лучше не надо (в свете всего пылко сказанного о правде жизни), но там одного из главных героев играл прекрасный, блистательный, несравненный, обалденный… извините. Кто надо, тот и играл. Вот я и посмотрела. Потом полночи ревела, потом полдня осваивала программу редакции видео, чтобы вырезать эти 4 минуты и поделиться своим горем с окружающими (я женщина добрая).

Поделилась. А Дорогая Редакция мимо проходила и увидела.

Ну и вот.

Если отбросить (на время) шуточки, то внимания заслуживает, возможно, не столько сериал, сколько автор романа «Когда зацветёт войлочная вишня», по которому сериал был снят. Фамилию автора я напрочь не помню, поскольку в фильме она изменена, а зовут её (ибо написала роман женщина) Агури. Её имя стало названием фильма. Так случилось, что в русском переводе сериал стал доступен спустя буквально несколько дней со дня смерти Агури-сан.

Вообще сериал, хотя и экстремально длинный (для меня), но интересный, особенно сначала. Агури-сан была выдана замуж в 15 лет, и со своим 16-летним мужем познакомилась непосредственно на свадьбе. В смысле, она видела его пару раз и до этого, но никак не могла предположить, что именно этот раздолбай станет её господином. Впрочем, при всём своём раздолбайстве, паренёк оказался неплохим человеком. Агури и сама была девушка бойкая и безбашенная, в общем, в конце концов, они поняли, что любят друг друга. Их брак продлился 18 лет — в 34 года муж умер от сердечного приступа. Именно сцена его смерти и вынесла меня на сутки из реальности.

Агури осталась вдовой в возрасте 33 лет — это случилась в 1940 году. А умерла немногим больше месяца тому назад: 5 февраля 2015 года. Не ищите калькулятор, ей было 107.

Была ли она ещё раз замужем — я не знаю, для меня фильм закончился вместе с присутствием в нём интересующего меня актёра. А то, каким образом была поставлена точка в земной жизни его раздолбайского персонажа, повергло меня сначала в ступор, близкий к обмороку, а потом в размышления.

В отличие от многих, я видела смерть только в кино. В реальности ещё никто не покинул этот мир на моих глазах. Я отпевала деда и бабушку, я отпевала свою учительницу (и боялась, что моё пение, как обычно, имеет множество недостатков, которые она очень хотела бы исправить, но уже не может). Не говоря уже о том, что за 20 лет работы певчей мне приходилось отпевать, и не раз, людей знакомых и незнакомых. Однажды в маленьком храме была такая толпа, что хору негде было встать, и мой требник лежал на краю гроба, рядом с головой новопреставленного.

Сейчас я бы так уже не смогла. В юности, несмотря даже на панические атаки, смерть воспринималась как нечто совершенно отдельное от меня. Впрочем, как и жизнь. Многие юноши и девы в свой романтический период настолько оторваны от самих себя, что не живут, а скорее грезят наяву. Так и я: эльфы, Серые гавани, уходящие корабли. Блаженны уплывшие. Мой требник на корме ладьи, отплывающей в Аваллон.

Всё это вспомнилось мне, когда я смотрела, как в самом сердце весёлой домашней суеты (ну что ты здесь расселся, дай пройти! дорогой, у меня срочная клиентка, я сейчас! сынок, лестница не для спанья, иди в комнату, всё, пока, я опаздываю!) тихо и внезапно уходит молодой муж главной героини фильма. Как непонимание в его взгляде сменяется удивлением. Как его глаза перестают видеть снующих туда-сюда домочадцев и открываются навсегда, увидев нечто иное.

Японцы, они такие: то эмоций нагонят, что монитор взрывается, то вообще перестают что-либо делать в кадре. Становятся тем самым пустым местом на свитке с каллиграфией, которое даёт возможность каждому зрителю закончить картину самостоятельно.

Вот и здесь: не сыграно — показано. Сцена, которая не могла быть описана в романе, потому что его автор её не видел. Автор был в соседней комнате. Автор и сам увидел это лишь спустя почти 60 лет.

Я тут давеча писала, что люблю пафос… Ну да, потому что он хотя и лупит по нервам, но не убивает наповал так, как вот это совершенное молчание. Актёр перестал действовать и дал появиться тому, что лежит за гранью всех чувств. Молодец, что и сказать. Я в нём никогда не сомневалась.

Когда я была такая же молодая и безбашенная, как муж Агури-сан (его 34 года психологически равны примерно моим 17-ти), я имела мало общего с происходящими в реальности вещами. Если и жила, то, как и он, —  в мечтах, а в мечтах одинаково просто и жить, и умирать. Я, как юная Цветаева, романтично просила себе ранней смерти — эльфийского корабля в Аваллон. Не сбылось. Сейчас я как никогда чувствую жизнь. И иногда, особенно по ночам, в  полусне, ко мне приходит понимание совершенной неотвратимости смерти. Это не паническая атака, от которой можно спастись феназепамом, это ясное, трезвое, беспощадное и очень живое чувство. Однажды это случится и со мной. В моей жизни может НЕ случиться очень многого: я могу не родить сына, я могу не построить дом, не посадить дерево, не стать богатой, но я абсолютно точно, вне всякого сомнения, однажды умру.

Это чувство очень похоже на то, которое переживаешь, когда тебя уже завезли в операционную, но наркоз ещё не дали. То есть, ты точно знаешь, что вот сейчас тебе его дадут. И тебя не станет — но сделать уже ничего не можешь. Кричать и жаловаться бесполезно, всё предопределено.

Не так уж часто мне случалось бывать в операционной, но последние минуты очень запоминаются. Мне всегда везло с врачами. Однажды молодой красивый анестезиолог провожал меня во тьму: до последнего проблеска сознания я чувствовала, как он нежно гладит меня по щеке тыльной стороной пальцев. Открытой ладонью нельзя — перчатка должна оставаться стерильной…

В другой раз меня вполне здоровую по каким-то собственным делам занесло в приёмное отделение одной из московских больниц. Дежурил ординатор (тоже очень симпатичный, эх, не будь я замужем…). Мы беседовали, как вдруг — скорая, топот в коридоре, ординатор вылетел из кабинета, я слышала, как он кричит кому-то: «Дышим! Дышим! Смотрим на меня!»

Вернулся через пять минут — словно через пятьдесят трудных лет. Тихо сказал: «Да, и так бывает!» Его лицо — последнее, что тот человек, в коридоре, увидел на земле, и это было лицо ангела. Я больше не могла на него смотреть и быстро ушла.

На моих собственных руках не умирало ничего крупнее кошки: я же не могла оставить Атосика одного в больнице, к которой он за год химиотерапии хоть и привык, но устраивал истерику всякий раз, когда оставался без меня. Пожилой и весьма циничный с виду ветеринар-онколог — судя по шрамам на его лице, раньше он работал с тиграми или носорогами — с неприятной ухмылкой спросил, не надоело ли мне мучить животное. Март в прошлом году был такой же, нестерпимо-яркий. Когда Атос радостно рванулся навстречу солнцу, этот, покусанный носорогами, повесил на шею уже не нужный стетоскоп и прохрипел, внезапно лишившись голоса и маски монстра: «Спасибо за сотрудничество».

Март был нестерпимо-яркий, и я шла домой с пустой кошачьей сумкой, придавленная этим сиянием. В моей душе жила не моя радость. Свою девятую — последнюю — кошачью жизнь Атос каким-то образом теперь разделял со мной. Это была такая же реальность, как измученное кошачье тельце, оставленное на столе в кабинете. Три дня я чувствовала его радость, большую радость маленького существа, которое снова было здорово и счастливо. Потом он ушёл. Ушёл мартовать к звёздным кошкам, и сияющая тяжесть дополнительной жизни тоже ушла. Стало легче. Можно было просто поплакать от простого маленького горя, не чувствуя этого странного сквозняка из-за чуть приоткрытой — как раз кошке проскользнуть — Двери.

Что чувствуешь, когда она распахивается, чтобы пропустить человека?

Я бы не хотела узнать этого никогда. Если очень повезёт, то могу и не узнать. Но однажды открою её сама — этого не избежать.

Но ведь, если вдуматься, я, как и многие другие, всю жизнь занимаюсь именно тем, что пытаюсь приоткрыть дверь в вечность и заглянуть в щёлочку. Те, кто не могут (или думают, что не могут) сделать это самостоятельно, готовы платить любые деньги, чтобы попасть на концерт великого пианиста или дирижёра или купить картину великого мастера. Как-то подозрительно тождественны те чувства, которые я переживала на одном из последних концертов Светланова, и те, которые я испытывала, идя в прошлом году по Пресне, залитой беспощадно живым светом новой весны.

Доведя симфонию до сияющего финала, дирижёр вдруг опустил руки и стоял, встречая грудью лавину сокрушительного tutti, сметающего на своём победоносном пути всё, что не вечно. Сквозь струны, сквозь мундштуки, сквозь души и сердца в зал низвергались потоки света с Той стороны. Осенённый им один раз, человек будет стремиться к нему всю оставшуюся жизнь, хотя он и жжёт, и даже сжигает дотла, и чтобы увидеть его, нужны долгие труды — иногда в полной темноте.

Что же со страхом? Всё просто: я человек, и во мне проклятие борется с благословением. Ночью, когда живо моё тело, оно боится закончиться.

Днём, когда жива моя душа, она жаждет начаться.