Ребенок-лебеденок в утиной семье

«Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает…»

Когда человек говорит: «Я талантлив», то считается, в общем, что он хвастается и ставит себя выше других. За подобное утверждение можно основательно схлопотать от окружающих.

Но ведь талант – это дар Божий, это не твое личное, это не то, чем ты «гордишься» — в обыденном смысле слова. Дали тебе десять талантов, и давай вкалывай, преумножай их. Или дали тебе один, а ты его закопал – для сохранности. А потом пришел господин и настучал по башке. Такая понятная притча! Талант дается на сохранение и преумножение. Талант – это мера доверия Бога к тебе и домашнее задание на всю жизнь.

А что происходит, если рождается в утиной семье ребенок-лебеденок? Поразительно читать воспоминания детства Федора Ивановича Шаляпина: из какой тьмы воздвигся этот гений! Ничто в обстоятельствах его рождения и взросления («воспитанием» это назвать практически невозможно) не готовило его к сцене, к глубокому пониманию музыки, роли. Почему это случилось? Здесь огромная тайна. Сам Шаляпин понимал ее с предельной ясностью. Корнея Чуковского и забавляло, и коробило, когда Шаляпин восхищался собой: «Говорит о себе упоенно – сам любуется на себя и наивно себе удивляется. «Как я благодарен природе. Ведь могла же она создать меня ниже ростом или дать скверную память или впалую грудь – нет, все, все свои силы пригнала к тому, чтобы сделать из меня Шаляпина!» (К.И.Чуковский, Дневник).

А ведь Шаляпин был прав в своем восхищении, потому что восторгался не собой, а тем, кто его создал (в духе того времени названным «природой»). Когда Шаляпин нарушал контракты, когда шел напролом, ругал скверными словами музыкантов, статистов, дирижеров, — он делал это не потому, что обладал дурным характером и был скандалистом, но потому, что защищал данный ему талант, требовал для своего дара наибольшего раскрытия. Вся его жизнь, собственно, представляла собой служение. Человеческие слабости и недостатки растворялось в главном: с детства осознав себя как носителя великого дара, он этому дару и служил.

 Говорят, талантливые люди, особенно дети, эгоцентричны. Но что такое их эгоцентризм? Может быть, стремление уберечь свой талант, не позволить родителям (с их пьянством, бытовой неустроенностью, с их бескрылостью) закопать в землю твой дар? Ведь это тебе Бог подарил – умение рифмовать, хороший голос, чувство ритма, прекрасное гибкое тело, — тебе, а не твоим родителям! Почему же они считают своей собственностью не только тебя, но и то, что тебе вручено на сохранение и умножение?

 Здесь опасно тонка грань. До какой степени мы должны оберегать наш талант от наших неталантливых родителей? Где начинается обычная неблагодарность, грех по отношению к маме и папе? Ведь единого рецепта нет. Писание может ответить по-разному. Может приказать почитать родителей, а может – не закапывать талант в землю. Как ни решишь – в чем-нибудь да согрешишь, после грехопадения везде найдется изъян, и в мире, и в человеке.

Для меня вопрос стоит так: как поступить, чтобы согрешить меньше. Идет бесконечный поиск компромисса. Если дочь стала певицей и блистает в бриллиантах, а мать в это время мрет от голода в трущобах Васильевского острова, — это грех дочери. А если дочь с прекрасным сопрано трудится швеей с утра до ночи, чтобы обеспечить маму, ее нового мужа и пятерых маленьких деток, — это грех матери.

 Дедовский стол

 В нашей семье дед и мама – оба были тугодумами. Крестьянский, а потом солдатский ум деда с трудом вмещал премудрости учения. Но он догрыз гранит до звания полковника, закончил Академию. Сохранился дедушкин стол, за которым он работал, и его письменный прибор – мраморная подставка и стаканчик для авторучек. Этот стол, тяжелый, из темного дерева, стал для меня символом дедушкиного упорства.

 Мама училась в педагогическом. Учение и ей давалось нелегко. Но у нее был особый дар – усердие, трудолюбие, аккуратность. То, что называлось «прилежанием». Впоследствии она преподавала математику, стала очень хорошим педагогом.

 Я родилась совсем другой, и это родители поняли почти сразу. Я быстро соображала, хватала на лету, начала сочинять, еще толком не научившись писать. И с очень раннего возраста помню постоянное мамино удивление. Она часто повторяла: «Ну надо же, у меня такая дочка». Я смущалась, не знала, как реагировать. Какая дочка? Что она имеет в виду?

 Лебеденок – очень неудобный ребенок. Он гораздо более эгоцентричен, чем нормальный утенок. Любое покушение на свой талант он встречает шипением, лязганьем клюва и растопыриванием крыльев. Его преследуют обвинения в гордости, заносчивости, эгоизме, нежелании учиться, невежливости. Он страдает, не в состоянии объяснить: контрольная по алгебре менее важна, чем новая поэма. А как же ответственность, а как же чувство долга, а как же дисциплина? Хорошо, если лебеденок идет на компромисс с обществом. А если он еще и нонконформист?

Я нашла выход в том, что сделалась пионерской, потом комсомольской активисткой. Собрания, акции, демонстрации, стенгазета, заседания комитета комсомола – ради этого мне сходила с рук плохая успеваемость по неинтересным физике, химии, математике. Оставалась куча свободной оперативной памяти для другого: истории, искусства, литературы.

 Я благодарна маме за то, что она мне не мешала. Она не вмешивалась в мою внутреннюю жизнь, даже не следила за тем, как я делаю уроки (а я их не делала). Потом помогла поступить на факультет журналистики – нашла репетитора.

Прочитав мой очередной опус (в четвертом, пятом классе я создавала очень трагические маленькие повести из жизни Древнего Рима или на темы греческой мифологии), мама приходила в ужас, но благоразумно помалкивала. (Ее ужас в полной мере я разделила лет через пять, когда эти творения попались мне в руки).

Мама не знала, что из меня получится. Она не дожила даже до дня, когда я закончила университет. Но даже толком не понимая, что такое, в конце концов, ее родная дочь, — она всегда уважала лебеденка во мне.

 Гадкий утенок

 Я усвоила урок.

И когда у меня появился собственный ребенок, я стала ждать: сейчас щелкнет желтый клюв, сейчас расправятся белые крылья, послышится яростное шипение…

Но ничего подобного не происходило. Не без ужаса я думала о том, что произвела на свет самого обычного утенка.

 Мой утенок рос и катался на скейтборде. Его одноклассники вовсю ходили на курсы компьютерной грамотности, английского языка и чего-то там еще, а он все катался на скейтборде и читал комиксы.

Когда утенок перешел в седьмой класс, я решила: хватит. Пора исполнить материнский долг. «Кря-кря, — подступила я к ребенку, решив поговорить с ним на его родном языке, — а кем ты хочешь быть, когда закончишь школу?»

Утенок озадаченно молчал. «Твои одноклассники уже все ходят на какие-то подготовительные курсы, — продолжала я, — а ты? На какие курсы тебя отправить?»

Нет, я определенно застала его врасплох. Тогда мы начали загибать пальцы: по математике у тебя тройка, по русскому – слезы, по литературе – кошмар, по истории – лучше не вспоминать, физика – уберите, химия – ой мамочки… Пение? Медведь уже бывал, спасибо. Что остается?

Ребенок заморгал. Потому что, вроде бы, не оставалось ничего.

 Остается рисование.

Рисование – не балет, можно начать и в седьмом классе. И мы нашли преподавателя.

С нашими финансовыми возможностями нам повезло. Угадали мы и в другом, но тогда об этом даже не подозревали. Мы наняли молодую девушку, студентку Академии художеств. Она запросила за уроки очень малую цену. Сама она происходила из семьи потомственных художников, т.е. владела гипсовыми бюстами и технологией преподавания. И еще она была красива. У нашего утенка появилась прекрасная юная учительница, и прочие подростки, усердные посетители курсов, начали ему завидовать. Даже выпрашивали у него фотки. (В чем ребенок признался уже потом, когда стал взрослым).

 Занятия шли трудно. Мой утенок унаследовал тугодумность прадеда. Он сидел за все тем же старым тяжелым столом и мрачно рисовал натюрморты. Через год юная преподавательница сказала, что устала, что не может, что нет прогресса, и она отказывается. Во мне опять проснулась мама-утка, я долго крякала и даже кудахтала, повысила плату за уроки. Сама не веря в способности сына, я упрашивала девушку поверить в него. Занятия продолжились.

 Через год утенка впихнули в педагогический, на «худграф» (профессия — «учитель рисования»). Выдохнули… А он вдруг начал рисовать. Из года в год все лучше. Встретил в университете учителя, который оказал на него больше влияние, и как художник, и как философ. Начал читать книги – понемногу, но все же. Вся эта работа совершалась медленно, туго, безмолвно, скрытно от моих глаз.

 И через пять лет передо мной внезапно предстал самостоятельный, очень самобытный художник, совершенно не похожий на мое представление о «художнике», с ярким узнаваемым стилем. Он, если позволено так выразиться, вылупился, вышел из скорлупы.

Мне оставалось только разевать клюв.

И тут он сказал:

— Мама, спасибо тебе за то, что ты всегда в меня верила.

Я, у которой что на уме, то и на языке, ухитрилась за все эти годы не показать ему, что совершенно не верю ни в его талант, ни в его способность чего-то добиться. Я-то, мол, общепризнанная лебедиха, а он кто? Гадкий утенок.

Как удалось промолчать? Как удалось скрыть, что я делаю все эти вещи – нанимаю педагога, помогаю попасть в университет, оплачиваю материалы для картин, коллажей, покупаю какую-то особенную бумагу для зарисовок, — просто из чувства долга?

 А мой лебедь распахнул крылья и взлетел…