«Почти все проблемы людей — оттого, что они не верят в себя»

С виду — обычная женщина. Нет на ее лице печати скорби, изможденного выражения, грустного взгляда. Но есть свет и радость, и слушать, о чем она говорит, почему-то хочется снова и снова. А говорит она — так буднично и легко — о страшных вещах, о которых не хочется даже думать: о хосписе, болезнях, смерти. Фредерика де Грааф — голландка, духовная дочь митрополита Сурожского Антония, переехавшая в Москву, чтобы работать в хосписе. Ее книга «Разлуки не будет», первый тираж которой уже почти полностью разошелся, — это опыт и выводы 14 лет работы в хосписе. Но книга эта не про смерть, книга эта, в первую очередь, про жизнь.

Фредерика, как к вам пришла мысль написать книгу на такую сложную тему? Как долго вы ее писали?

Мысль пришла, но не ко мне! Я не собиралась писать книгу, но очень много людей просили меня об этом. И как-то раз после одной из моих лекций ко мне подошел главный редактор издательства «Никея» и попросил меня записать лекции, — так все и сошлось. И мы с моей подругой, которая очень быстро печатает на русском, стали по субботам и воскресеньям сидеть в разных московских кафе и работать. Причем много и легко, — чувствовалось, что это благословение от Бога, потому что так никогда легко не работалось! И в течение трех месяцев интенсивной работы книга была написана.

Расскажите, пожалуйста, о вашей работе в Лондоне и о том, как вы переехали в Россию.

По специальности я врач-рефлексотерапевт, в Лондоне у меня была своя клиника, я принимала очень много людей: детей, подростков, всех. Дети специально просили, когда им становилось плохо, чтобы их привозили ко мне, потому что они знали, что я буду лечить без лекарства. После перестройки в крупные больницы Лондона стали приезжать русские мамы со своими тяжелобольными детьми на операции. Священник Михаил Фортунато попросил, чтобы я была переводчицей для этих детей и мам, так как я немного знала русский язык.

Очень многие из этих детей умирали во время или после операции, и постепенно врачи сделали вывод, что не стоит больше брать таких тяжелых пациентов. Но тут как раз приехал 8-летний мальчик Денис со стенозом, он не мог ходить, шея болела. И ему отказали, сказали: «Нет, через несколько месяцев он умрет, поезжайте домой». Мне стало так больно, потому что в Англии не представляли, что это значит: получить бумаги, найти деньги, разрешение на выезд, — чтобы еще раз попытаться вылечить своего уже умирающего ребенка. Я тогда только закончила университет и предложила: может быть, я могу что-то сделать, как-то помочь? Я стала его лечить и к своему удивлению увидела, что ему стало намного лучше. Родители мне сказали: «Когда вы будете в Москве, мы к вам приедем». Я спросила: «Вы близко живете?» — «Да, близко, в Нижнем Новгороде, это ночным поездом». Меня это удивило, потому что у англичан ночной поезд — это путь до Шотландии, очень большое расстояние. В общем, они приезжали в Москву, и два месяца в год я в Москве лечила не только его, но и разных других детей, и в это время я осознала, как здесь нужна. Этот мальчик, Денис, жил еще 7 лет, без лекарств. Он умер только в 17 лет, прекрасно понимая, что все его друзья из больницы умерли после операции. А он отказался от операции и жил еще 7 лет.

История Дениса стала толчком для того, чтобы задуматься: может, стоит обосноваться в России? Митрополит Антоний Сурожский, который всегда был моим духовным наставником, сразу же дал мне благословение, сказав: «Поезжай, ты там нужна». Вот так я переехала и осталась.

В книге вы приводите слова митрополита Антония о том, что он видел лучшее в человеке, а не его недостатки. Это очень важный момент, но, думаю, это очень сложно — так настроить себя. Ведь больные бывают очень разными, и не всегда это добрые и смиренные люди.

Это действительно важно, и мы призваны научиться видеть так любого человека. Незадолго до смерти владыки я спросила у него: «Как, почему ты не видишь зла в людях?». Он говорит: «Я вижу, но мне легче выращивать свет, чем останавливаться на тьме». Он всегда выращивал свет в человеке. Каким образом? Он считал, что почти все проблемы, с которыми мы встречаемся в людях, — оттого, что они не верят в себя. Если мы можем передать во Христе веру человека в самого себя, нашу веру в него, — тогда он может сбросить то, что его пленяет, то, что его сковывает и душит, и стать собой, приблизясь ко Христу. Это сложная работа, но это возможно.

Митрополиту Антонию было очень интересно встречаться с людьми, потому что он видел в каждом человеке что-то от Бога. Однажды он сказал мне: «Я 15 часов в день принимаю людей, мне было бы это безумно скучно, если бы я не общался все время через них с Богом и не видел бы Христа в каждом». Он действительно видел ту глубину, которую от нас самих спрятали, — это уровень не психологический, а глубже, уровень, на котором Господь видит каждого из нас и считает каждого из нас уникальным.

Особенно это важно, когда человек стоит перед смертью. Ты с трепетом и благоговением находишься с этим человеком, это большая тайна — присутствовать при том, как он уходит. Это требует от нас открытости сердца, потому что если у нас есть страхи, мы замыкаемся сами в себе и ничего не видим и не понимаем. Если честно посмотреть на себя, у каждого из нас есть свои страхи, свои блоки, свои проблемы, и нам надо начать с того, что работать над ними. Нужно, чтобы у нас была определенная установка к страданию и к тому факту, что мы все умрем. Надо найти и дать место факту смерти в нашей жизни — не как какому-то угрожающему элементу, но как возможности для того, чтобы жить с напором, жить с глубиной, жить с радостью, жить здесь и сейчас — потому что каждый момент нашей жизни может быть последним.

Что посоветовать родным, когда пациенты в достаточно стабильном, но тяжелом состоянии, им нужен постоянный уход? Родственники зачастую не признаются даже самим себе, что у них происходит эмоциональное, физическое выгорание. Они несут большой груз вины, приводя пациентов в больницу. Какие слова найти для них, чтобы успокоить, объяснить, что это вполне нормально и естественно?

Такой же вопрос задают люди, которые кладут своих близких к нам в хоспис и терзаются этим. Я думаю, что родственникам, которые долго ухаживают за своими близкими, можно сказать, какой большой их труд, сказать, что они герои, их можно похвалить и поддержать. А потом сказать, что мы не железные, каждый из нас нуждается в передышке, чтобы снова набраться сил. Если есть возможность — показать им, что за их бабушкой или дедушкой будет хороший уход, пусть хотя бы по этому поводу у них душа не болит. И если это касается человека, который умирает, можно посоветовать побыть со своим близким просто рядом, не думая о том, как лечить, как обезболивать, что будет дальше, переложив эти решения на профессионалов. Отложить страхи и просто пребывать со своим родным, как человек с человеком. И это, на самом деле, во многих ситуациях то единственное, что можно сделать.

Вы сами бываете с умирающими? Вы молитесь за больного?

Да, я довольно часто бываю с людьми, которые уходят. Это действительно таинство, и это не всегда легко, но это мне многое дает, и, может быть, больному тоже.

Я молюсь, иногда читаю канон на исход души, но больше я люблю молиться молча, внутри себя, потому что молитва вслух пугает человека. Тут надо быть очень осторожным. Я часто представляю, что если бы владыка Антоний был здесь, он бы посидел на корточках рядом с уходящим, спросил бы: «Как вы сейчас?» — и поговорил бы с ним как человек с человеком, а не как священник. А потом бы уже молился. А не так, как у нас: входит священник, который сам боится, и это видно — он останавливается подальше и начинает громко петь молитвы… Мне кажется, умирающему человеку нужны две вещи: чтобы кто-то был рядом, и чтобы была тишина.

Как вы восстанавливаете свои силы?

Этот вопрос часто мне задают. Я сама не знаю, как. Например, я люблю ходить, бывать на природе — это меня восстанавливает, но в Москве это не всегда получается. Я люблю иногда просто делать что-то руками, чтобы не думать о том, что делаешь. А больше всего люблю читать молитвы, хотя это звучит чересчур благочестиво. Иногда помогает просто остановиться, отвлечься, заняться чем-то другим. И снова найти силы и снова идти к больным.

Были ли случаи выздоровления человека, когда он освобождался от духовного груза, отпускал свои обиды? Бывают ли чудеса в хосписе?

Владыка Антоний сказал бы, что чудеса — это не только выздоровление тела. Очень много чудес происходит, когда люди вдруг понимают, что есть человеческие отношения. Это слова одной молодой женщины, которая периодически лежит у нас уже много лет. Она говорит: «С тех пор как я бываю в хосписе, — три недели, потом домой, потом снова в хоспис, — я обрела веру в человека, я обрела веру в Бога…». Думаю, что это важнее всего, важнее даже, чем физическое исцеление. Дело не в том, чтобы продолжать жить, а дело в том, что продолжать жить по-другому, в другом измерении, в другом направлении.

Как помочь больному человеку, который в отчаянии, найти смысл в жизни?

Если человек чувствует, что вы его любите, что вы рядом с ним, что он имеет значение для вас, — вот для него уже и смысл: жить ради вас. Второе, — можно узнать, какие у него мысли, какие чувства, чего бы он хотел, — одним словом, дать ему говорить о том, что происходит внутри. Можно дать ему какой-то пример, допустим, почитать отрывки из Виктора Франкла, чтобы он увидел, как человек мог выжить в жутких обстоятельствах концлагеря и все равно найти смысл. И если он верит в Бога, как-то поддерживать мысль, что все, что он переживает, Богом дано не напрасно. Больной человек может стать центром примирения, центром мира, тишины для родных, выслушивая их, помогая им советом, своим опытом. Если он знает молитвы, он может молиться за каждого человека, чтобы близким было хорошо. Что угодно можно найти, но это зависит от человека, и это конкретный труд.

Что такое, вообще, сострадание?

Сострадание — это не эмоции. Часто думают, что мы поплакали немножко вместе — и все. Дело не в этом. Мне кажется, что человек, который болеет, не нуждается в наших слезах, он нуждается в чем-то намного большем, глубоком. Думаю, ему нужна тишина, вера, — но не чтобы говорить о Боге, а чтобы быть с Богом. Я думаю, это важная разница, потому что мы можем очень много говорить про Бога, но не быть с Ним. И мы не убедим человека, если станем ходячим катехизисом: когда он болеет, он знает только, что значит болеть. Сострадание — это не выжимать из себя какие-то чувства, сострадание — это быть рядом с человеком, болеть душой, что ему так трудно, так тяжело. И если мы верующие, мы можем внутренне молиться, чтобы Господь был тут. Владыка Антоний однажды мне сказал: «Христос всегда есть, но одно дело, что Он есть, а другое дело пригласить Его, чтобы Он присутствовал здесь». Давайте постараемся пригласить Его.

***

Отрывок из книги Фредерики де Грааф, посвященный переживанию утраты

Переживание утраты, горя после потери близкого человека во многом зависит от отношения к жизни, страданию, умиранию и смерти. Близкие умершего проходят через те же фазы, что и тяжелобольной человек — «отрицание», «сделка», «депрессия», «примирение» и «надежда». Но стоит помнить, что, кроме этих чередующихся фаз, они чаще всего через смерть близкого встречаются с собственной смертностью и осознают, что они тоже умрут. В каком-то смысле им не намного легче, чем самому умирающему. Поэтому в уход за пациентом также должен входить «уход» и забота о его близких.

Разумеется, все знают о неизбежности смерти, но допустить эту мысль до своего сознания никто не хочет. Как писал митрополит Антоний: «Мы закрываем глаза, чтобы не видеть, потому что нам страшно видеть и предвидеть. И в результате смерть приходит и оказывается внезапной, в ней — не только испуг внезапности, но и дополнительный ужас того, что она поражает нас в самую сердцевину нашей уязвимости, потому что боль, страх, ужас росли, нарастали внутри нас, а мы отказывались дать им выход, отказывались сами внутренне созреть. И удар бывает более болезненный, более разрушительный, чем при внезапной смерти, потому что кроме ужаса, кроме горечи потери с ним приходит все самоукорение, самоосуждение за то, что мы не сделали всего, что можно было сделать — не сделали из-за того, что это заставило бы нас стать правдивыми, стать честными, не скрывать от самих себя и от умирающего человека, что смерть постепенно приоткрывает дверь, и что эта дверь однажды широко раскроется, и любимый должен будет войти в нее, даже не оглянувшись. Каждый раз, когда перед нами встает медленно надвигающаяся утрата близкого человека, очень важно с самого начала смотреть ей в лицо, — и делать это совершенно спокойно, как мы смотрим в лицо человеку, пока он жив и среди нас. Ведь мысли о грядущей смерти противостоит реальность живого присутствия. Мы всегда можем полагаться на это несомненное присутствие и вместе с тем все яснее видеть все стороны идущей на нас потери. Вот это равновесие между убедительностью, реальностью и хрупкостью мысли и позволяет нам готовить самих себя к смерти людей, которые нам дороги».

Хотелось бы процитировать и Виктора Франкла: «Когда судьба возложила на человека страдания, он должен увидеть в этих страданиях, в способности перенести их — свою неповторимую задачу. Он должен осознать уникальность своего страдания — ведь во всей вселенной нет ничего подобного; никто не может испытать их вместо него. Однако в том, как тот, кому дана эта судьба, вынесет свое страдание, заключается уникальная возможность неповторимого подвига».

Утрата, разлука — вот самое острое переживание для родственников. Эта огромная дыра, пробоина в душе, возникшая после смерти родного человека, устрашает оставшихся в живых. В связи с этим снова цитирую владыку Антония: «Усопший оставляет после себя громадную пустоту. Пока человек болеет, мы погружены в мысли и заботы о нем. Мы действуем собранно и целенаправленно. Когда человек умер, очень часто оставшимся кажется, что их деятельность потеряла смысл, во всяком случае, не имеет непосредственной цели, центра, направленности; жизнь, которая, хотя была тяжела и мучительна, текла потоком, становится трясиной. Одиночество означает также, что не с кем поговорить, некого выслушать, не к кому проявить внимание, что никто не ответит, не отзовется, и нам некому ответить и отозваться; а это означает также очень часто, что только благодаря ушедшему мы имели в собственных глазах некоторую ценность: для него мы действительно что-то значили, он служил утверждением нашего бытия и нашей значимости».

Сразу после смерти близкого, особенно если это ребенок, горе поглощает все. Если мы находимся рядом с человеком, переживающим утрату, слова здесь излишни. Мне кажется, лишь присутствие в сострадании без лишних эмоций и слов с нашей стороны может быть уместно. Надо принять человека как он есть, и быть готовым к любому выражению чувств.

Если же горе постигло нас самих, постараемся вспомнить следующие слова владыки Антония: «Мы должны быть готовы встретить горе, тоску, смотреть в лицо всему, что происходит внутри нас самих… Мы должны быть готовы признать, что любовь может выражаться и через страдания, и что если мы утверждаем, что действительно любим того, кто ушел из этой жизни, мы должны быть готовы любить человека из глубины горя и страдания, как мы любили его в радости, утверждая его этой радостью общей жизни. Это требует мужества».

Особо нужно сказать об опасности откладывать переживания собственного горя. Если оно отодвинуто на потом или подавлено, например, транквилизаторами, позже будет намного труднее вступить в контакт с реальностью утраты.

Я знаю одну женщину, ей 60 лет. Ее ребенок внезапно умер в младенчестве из-за остановки дыхания (в медицине это называется «синдром внезапной детской смертности», «cot death»). Это случилось более 25 лет назад. В тот день моя знакомая принимала гостей. Зайдя в спальню, чтобы посмотреть на спящую дочь, женщина увидела, что девочка мертва. Прошло совсем немного времени, и муж этой женщины внезапно умер от тромбоэмболии. За короткий срок она пережила две страшных утраты и осталась одна с двумя маленькими детьми на руках. По ее словам, чтобы не впасть в отчаяние и быть в состоянии справляться с ежедневными обязанностями, ей пришлось подавить свое горе, поэтому она начала принимать транквилизаторы. Это длилось более 25 лет. Но однажды она сказала мне: «Знаете, я перестала пить таблетки. Мне стало казаться, что эти 25 лет я не жила». Затем она пошла к психологу и попыталась с помощью психотерапии вступить в контакт со своим еще не пережитым горем. Но было поздно — моя знакомая стала нервной, раздражительной и очень гневливой (гнев часто стоит за подавленной невыносимой болью). Она никак не могла найти свое настоящее глубинное «я», и ее спутниками стали периоды глубочайшей депрессии, чередующиеся с более или менее короткими периодами спокойствия.

Для меня это пример того, как вредно в течение длительного времени принимать транквилизаторы или как-то иначе пытаться заглушить боль. Эти попытки не только мешают жить до конца, глубоко, они, по словам этой женщины, как будто кладут одеяло на все эмоции, не дают пробиться никаким чувствам. Моя знакомая говорила: «Я потеряла 25 лет в нереальном, сонном состоянии и больше так жить не хочу». Но вступить в контакт со своей болью, чтобы до дна пережить ее, а потом отпустить, она уже не сумела…

Подготовила Анна Ершова

Тезис.ру