Очаровательные франты минувших лет

Я люблю историю. Люблю с фанатичной преданностью самоучки и дилетанта, со школьных учебников, полных классовой борьбы и восстаний, со шлимановской Трои и новгородских берестяных грамот, с неясного ощущения — за скупыми и тусклыми строчками великое множество удивительных, ярких тайн.

Неукротимая Элеонора Аквитанская и сияющая Жанна д’Арк, разбойник Вийон и святой Венсан де Поль, упрямец Ломоносов и упрямица Ковалевская близки мне, словно соседи по дому. Одно из драгоценных воспоминаний — институтский день, когда я осознала связь Византии с культурой Средиземноморья, «запараллелила» упадок Константинополя и Кватроченто, «грокнула во всей полноте», как сказал бы Хайнлайн. Глупой девчонкой я сутками ходила по Старому городу, гладила камни Гроба Господня, ещё не зная ничего ни о Палестинском королевстве, ни о Бодуэне Прокаженном, ни о султане Салах-ад-Дине. Невежественной молодухой впервые увидела храм Покрова на Нерли, онемев от его белоснежной красы. И при этом — никакого канона, никакого «от сих до сих», я плаваю в волнах истории свободной золотой рыбкой, открывая всё новые чудеса. Отчего так произошло — и не только со мной?

Многим людям интересней смотреть назад, чем вперед, читать пожелтевшие фолианты, а не новехонькие издания, говорить «не соблаговолите ли вы, любезнейший» вместо «ну-ка, ты, …!» Прошлое окутывает мягкими облаками библиотечной пыли, манит светом давно отгоревших звезд, идеалами, которые ничто уже не поколеблет.

Вы, чьи широкие шинели Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели,
И голоса, и голоса.
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след.
Очаровательные франты
Минувших лет.

Так писала Цветаева о генералах 1812 года — для неё они были так же близки, как для нас Щорс, Буденный и другие герои Гражданской — ещё не отлетевшее прошлое. Кто сравнится с неустрашимым удальцом Давыдовым или благородным, мужественным Багратионом, кто поплывет в лёгком танце как юная Лопухина или мадемуазель Гончарова? Кто будет раз за разом вставать из кровавой каши, отбрасывать супостатов как Евпатий Коловрат, кто глаза в глаза заговорит с грозным ханом Батыгой как Авдотья Рязаночка, кто заплачет в Путивле — полечу зегзицею, омочу рукава в Каяле-реке?

Время смывает всё суетное и спешное, превращает лицо в лик, действие в поступок, жизнь в подвиг или крестный путь. Глядя на строгий портрет, перелистывая мемуары, невозможно вообразить, что этот человек ковырялся в носу, пускал ветры, бранился со служанкой из-за припрятанной сдачи, лебезил, лгал или трусил. Нет нужды (да и не хочется, будем честны), задумываться, каким на самом деле был знаменитый генерал или подвижница-медсестра, насколько искусно был сделан горшок, черепки от которого так интересно рассматривать в руинах крепости, мастерски ли прописали смутно выступающую из-под вековых наслоений икону. Можно додумать — и создать идеал. Тот, к которому здесь и сейчас не приблизиться, как ни тщись.

Погружение в историю позволяет отрешиться от сиюминутного, прикоснуться к корням, обрести якоря и ориентиры. Добавить авторитета словам и поступкам — «так говорил Заратустра», «так писал Ницше». Все великие тираны жонглировали цитатами из избранных мудрецов древности, ставили государства на их могучие плечи, оправдывали их поступками свою жестокость и беззакония. Но и уважающий себя политик, писатель, журналист или даже простой копирайтер нет-нет да и блеснет чужим красным словцом — «все мы учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь».

Красота истории неподвластна течению лет — моды меняются, люди стареют, а Джоконда улыбается так же загадочно и Мадонна ступает по облакам и наполнены мудростью глаза юноши с Фаюмского портрета. Можно до бесконечности любоваться вышивками на рукавах и причудливыми прическами, тонкой вязью миниатюр и кружев. Трогать резное дерево вологодских наличников и шершавые бока парижских химер, гладить холодный даже в жару мрамор статуй в саду, «где лучшая в мире стоит из оград». Старинный меч как влитой ложится в непривычную руку, дедовский наградной маузер манит матовым блеском стали, прадедовский кортик, завернутый в бархат, спит на дне сундука.

Романтический натюрморт — Могилевский Константин Викторович

«Страна, забывшая свою историю, обречена на вымирание», писал Толстой. В наши дни уроки прошлых лет перекраивают по мере надобности, забывая, что всё повторяется. Перед тем, как татары пришли на Русь, славянские князья погрязли в усобице. Владимирцы воевали киевлян, Новгород атаковал ненавистный Суздаль, Рязань бросалась на Пронск. Победители вырезали всех, от стариков до младенцев, жгли дома и поля, губили скот, выживших угоняли в холопы. Князья клялись на крестах о мире и братолюбии — и убивали родичей, едва выходя из храмов. На помощь призывали заграничную родню и союзников — половцев, варягов, литовцев, давали им на разграбление взятые города и деревни. И даже передовые отряды Чингиза, разбившие русских витязей на реке Калке, не заставили братьев Рюриковичей забыть о распрях, задуматься о судьбе государства. Ничего не напоминает?

История помогает сохранить ясный разум и свободную волю в смутные времена. Повторяет — за свирепым Петром явилась просвещенная Екатерина, за мучительными сороковыми настали бравурные шестидесятые. Загоскин когда-то был популярнее Пушкина, телевизор и телефон считались роскошью, не говоря о теплом клозете и горячей воде. Меняются законы и нравы, порядки и привычки, жаргон и мода, детские игры и взрослые увлечения. Остаются неизменными честь и совесть, милосердие и доброта, мужество и отвага поступать согласно своим убеждениям. Завтракать под пулями как Милорадович, бросить горящий самолет на врага как Гастелло, поднять над рейхстагом знамя победы как Егоров и Кантария. Отправиться в ссылку за мужем как княгиня Волконская, облегчить участь заключенных как доктор Гааз, оперировать в лагере как святитель Лука, сесть в вагон поезда, едущего в лагерь смерти, вместе с воспитанниками как Януш Корчак. До конца исполнять свой долг как бесчисленные и безымянные герои нашей страны. «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Но какой будет эта жизнь — зависит от самого человека.

Вместе с царем Соломоном история говорит мне «всё пройдет». Уймутся смуты, схлынут ярость и гнев, закончатся войны. Люди уйдут туда, откуда явились гостями на эту землю. Останутся дома и сады, дети и книги, статуи и картины. Сохраненные жизни, вынянченные коты и собаки, добрые слова, добрые дела, искренние молитвы и светлые воспоминания. Пестрые кусочки мозаики, которые можно разглядывать до бесконечности. И надеяться, что прожитая жизнь превратится в кусочек смальты, на который захочется посмотреть.

За это я историю и люблю.