Моя война

Невозможно любить абстрактную родину, если не чувствуешь с ней личной связи. Ведь дело не в умилении от березок на лугу. Дело в прадеде, который под этими березками остался лежать в 41-м или в 43-м. Все-таки родина — это не там, где сыто и тепло, а там где вот эти родные гробы и пепелища. Если они, конечно, есть.

Поэтому, по-моему, модная идея перестать праздновать День Победы равнозначна предложению перестать вспоминать дедов и прадедов. Ну погибли и погибли, подумаешь, это ж когда было, нельзя же жить прошлым. Знаете, можно. Потому что они —  часть нас, в прямом смысле. Я и про генетику, и про характеры (даже если мы сами об этом не знаем). Поэтому эта война и эта победа —  тоже часть нас. Поэтому эта война —  моя.

Аня

Прабабушка, женщина сдержанная и строгая, письма мужу, военному врачу, начинала словами: «Милый мой Ларусенька!» Прадеда звали редким именем Иларий, что означает «радостный». В соответствии с именем он был очень сердечным человеком и действительно радовал всех окружающих.

Когда на него, начальника госпиталя, который и базировался-то уже не на передовой, пришла похоронка, прабабушка упала в обморок и в полубессознательном состоянии пролежала два дня, так что ее 14-летняя дочка уже думала, что останется круглой сиротой. Но прабабушка все-таки оправилась и, овдовев в 40 лет, замуж больше не выходила. Судя по всему, прадед был идеалом, и от прабабушки, а потом и от их дочери, моей бабушки, нам достались по наследству его живой и очень светлый образ, множество фотографий, последнее письмо с фронта и вьющиеся казачьи, как у него, волосы.

Видимо, прабабушка, благодаря работе в штабе армии и связям в кругах военных врачей, всегда знала, как именно погиб дед, но не хотела волновать дочь и несла эту боль одна. Умирая, она все пыталась рассказать ей какую-то «тайну», но мы списали это на старческое чудачество. Прошло 20 лет прежде, чем я узнала, что же она тогда хотела рассказать.

А перед самой смертью, уже в глубокой старости, прабабушка увидела перед собой прадеда и очень радовалась этой действительно долгожданной встрече и еще, наверное, тому, что уж теперь-то они будут вместе. А что они там вместе и им хорошо, я лично не сомневаюсь.

Надя и Лиза

Прабабушкина сестра еще в Первую мировую работала сестрой милосердия и в 41-м уже была военврачом. Воевала на Малой Земле. Рассказывала, что бойня там была такая, что крови было по колено. В прямом смысле.

Другая сестра ночью через весь город тащила на себе из госпиталя домой раненого сына, потому что утром город сдавали, а госпиталя бросали. Вместе с ранеными. Когда город снова освободили, сын опять ушел на фронт, был в плену, вернулся… и как бывший пленный был отчислен из университета с запретом жить в городе.

Галя

Прабабушкина дочка каждый день возвращалась из школы после второй смены через абсолютно темный город. После бомбежек в развалинах лежали убитые, а на электрических проводах висели человеческие внутренности. Это гораздо страшнее фильма ужасов, потому что кино есть кино, а это была реальная жизнь. И никто к ней не готовил, и никто не был от нее застрахован…

Но дети есть дети. Прятаться по убежищам от авианалетов бабушке надоело, и пока мать днями и ночами работала в штабе, они вместе с подругой пересиживали бомбежки дома под сетчатой кроватью — чтобы обломками не ранило — и читали со свечкой «Королеву Марго».

Ваня

В это время бабушкин будущий муж командовал артбатареей под Великими Луками, может быть, всего лишь в нескольких десятках километров от места, где служил ее отец. Мой будущий дед ушел на фронт в 17, отгуляв, как в классическом сценарии фильма, на берегу Кубани школьный выпускной. А когда вернулся домой в 45-м, старик-сосед не давал ему прохода. Как увидит, сразу спрашивает: «Почему ты вернулся? Ну почему ты вернулся, а они — нет?»

У соседа на войне остались все сыновья. Вряд ли дед, худющий после госпиталей лопоухий лейтенантик, контуженный и с простреленной ногой, что-то ему отвечал. Ногу, кстати, ему хотели отнять, да врач все-таки пожалел, — такой молоденький и инвалидом останется. Судя по всему, деда вымолила его мама, очень светлый и по-настоящему верующий человек.

Когда я училась в младшей школе, перед 9 Мая учительница спросила, у кого есть родные или знакомые ветераны, которые могли бы прийти в класс и побеседовать с нами о войне. Оказалось, из всего класса только у меня дед воевал. День был очень ясный, и когда в кабинете дед снял плащ и его ордена от случайного движения вспыхнули на солнце, все в голос ахнули, — так это было ярко, торжественно и… победно. На моей памяти это был единственный раз, когда дед надевал ордена.

На все парады и праздники он носил старый пиджак с планками, а сверху — еще и старенький плащ, чтоб их совсем уж не было видно. Однажды, когда речь зашла о наградах, дед как-то особенно задумчиво и даже с досадой сказал: «А ведь нам их давали за то, что мы убивали людей…» Правда, при этом самым ругательным у него было слово «фашист». Видимо, он умел различать врага и подневольного немецкого солдата, которого отправили воевать, хотя он, может, и не хотел этого. Или это было обычное русское милосердие к уже побежденным.

Дед всегда старался быть как можно незаметнее — как и большинство ветеранов, рассказывать о войне он не любил. А просто вспоминать… так она и так всегда была с ним — в глухоте на одно ухо, оставшейся навсегда после контузии, в ноющей к любой непогоде раненой ноге.

Я читала переписку деда с фронтовыми друзьями. Даже в 90-е ни в ком из них не было озлобленности и нытья — на тяжелое время, на безденежье, на правительство. Обо всех трудностях (а их, кроме обычных многочисленных старческих немощей, было немало) они писали с таким спокойствием и почти смирением, какое могут позволить себе только победители. Или люди, пережившие нечто более страшное, чем рост цен или сокращение пенсии.

Вообще, это были люди, лишенные эгоизма. Умирая, почти без сознания, дед, держа нас за руки, постоянно повторял: «Все нормально, все нормально…» и пытался улыбаться. Это звучало как заклинание. Или как завещание. И мы действительно успокаивались.

На День Победы, почему-то всегда очень солнечный, с букетами тюльпанов по всему дому, прабабушка, бабушка, дед, — все, о ком я теперь уже говорю в прошедшем времени, — накрывали праздничный стол. Приходили их друзья и подруги, тоже прошедшие войну, веселые, жизнерадостные. Во время минуты молчания прабабушка уходила в другую комнату, а бабушка и мама плакали. Потом, спустя годы, под эти, пусть и официальные, но все-таки проникновенные слова плакали мы вдвоем с мамой (кстати, у нее, родившейся через 15 лет после войны, самым страшным ночным кошмаром был идущий с автоматом немецкий солдат). Теперь плачу я одна. Почему? Не знаю…

Наверное, потому что как-то очень близко чувствую невыносимую кричащую боль так неожиданно овдовевшей прабабушки и очень жалко маленькую бабушку, обожавшую отца. Мне кажется, я чувствую даже само отсутствие прадеда, которого никогда и не знала. Но если б он тогда остался жив, жизнь у всей семьи, наверное, была бы совсем другой, светлой и радостной, как его имя. Помню, бабушка мечтала найти его могилу, — это ведь так важно, когда есть куда прийти к родителям, пусть и умершим. Когда есть те самые пепелища и гробы, которые Пушкин считал основой величия человека. Те самые, которые только и могут привязать к родине.