Ложь во спасение

Ложь во спасение… Бывает такое? Да уж, наверное, бывает.

Так решили воспитатели в детском саду у моего сына. Их сложно осуждать, ситуация действительно непростая — погибла девочка из группы. Страшно нелепо погибла — приехали с мамой на майские праздники в гости за город к друзьям, девочку (пусть будет Надей) оставили ненадолго наедине с собакой. Что-то произошло, пес неожиданно напал на ребенка. Скончалась Надя на руках у приехавших медиков от потери крови.

Для детей воспитатели придумали легенду — мол, уехала Надежда с мамой в другой город. Рассказали ее, а дальше уже, скорее всего, творчество детей — уехала она, чтобы начать новую жизнь.

Это мне и повторял Марк несколько дней подряд. Что-то меня во всем это смущало. Смущало не только то, что дети уж слишком явно почувствовали, что не просто так она «уехала». Смущало бесконечное повторение этой лжи. Чувствовала я, что он в нее не верит. Повторяет, чтобы поверить. Вдруг появилась проблема дойти до уборной. Это у него всегда означает только одно — стресс.

Посоветовалась с друзьями и решила, что надо поговорить всерьез и рассказать правду. Правду он знал, как я и догадывалась. Точнее он прекрасно понимал, что история про «другой город» — ложь. Мне показалось, что он даже не удивился правде. Спорить не стал, хотя он еще тот спорщик и любит мне доказывать то, в чем уверен. А тут уверен не был.

Дети всегда чувствуют нашу ложь. Лучше, чем взрослые. Это не расхожая фраза для красного словца — это самая что ни на есть правда. Правда, с которой приходится считаться, поскольку врать детям очень опасно.

Опасно подрывом доверия, конечно, в первую очередь. Они запоминают и перестают верить. Но в нашем случае оказалось, что все даже хуже.

Перед праздниками Марк с Надей поругался. Носился, громко что-то кричал, испугал ее. И хотел помириться после праздников — дружили они. Дружили, как это иногда бывает у всех мальчиков и девочек всех возрастов. Он на нее обижался за то, что она общается с вредной девочкой Тамарой, она на него — за шалости. Но дружили.

А после праздников им объявили о том, что Надя уехала. В сознании Марка это сложилось в такую мне до боли знакомую по своему характеру картину – это он виноват в том, что она уехала. Ну, конечно, он же ее обидел, он ее напугал, она больше не хочет ходить в их садик. И помириться никак не получится уже — уехала же, не встретишь больше утром «в группе», как они говорят.

Мы хорошо поговорили на самом деле. Я ему напомнила, что с теми, кто ушел, говорить можно и нужно, что они услышат. Должны услышать и понять. Марк это сразу и исполнил, не стал от меня скрываться — просто попросил у нее прощения. Предельно серьезно, и, как мне кажется, ему стало чуть легче. Да и, правда, стало легче — теперь мы можем говорить про Надю без напряжения от той лжи, которую я, увы, своим молчанием поддерживала, а он чувствовал.

А мне думалось… какие же мы счастливые. Счастливые тем, что знаем, что жизнь не заканчивается тут. Знаем, что наши близкие все равно есть, что они не исчезают куда-то. Боль от утраты, конечно, все равно остается. И должна оставаться: живые мы все-таки люди. Но боль эта становится все же немного другой.

В ней нет отчаяния, есть знание, что ничего не кончается тут, и есть надежда на то, что встретимся еще. Встретимся и скажем, наверное, то, что тут не сказали. Если там будут нужны слова. Нет, наверное, там они не нужны. Но и тут мы можем с ними говорить. И знать, что нас слышат.

А еще мне думалось о том, как же часто мы буднично ругаемся друг с другом. Ругаемся и даже не задумываемся об этом. Что-то сказали, что-то не сказали, что-то сделали или не сделали. У нас, как и Марка, есть уверенность в том, что потом помиримся. Потом скажем: «Прости». Потом скажем: «Я тебя люблю». Потом обнимем. Но не всегда это «потом» настает. А жить нам с этим придется. Да, конечно, мы можем с ними говорить. Да, они нас слышат. Но лично-то и тут было бы всё равно правильнее. Для нас правильнее.

Вспоминался мне Окуджава с его «давайте жить во всем друг другу потакая, тем более, что жизнь короткая такая». Короткая. Даже если не прерывается в пять лет. Вспоминаю одну свою дружбу с взрослой дамой. Это, и правда, была дружба. Но какое же короткое время мы дружили. Мы успели всё: и в хорошем смысле друг другом очароваться, и немножко разочароваться, и даже поругаться однажды успели. От нашей первой встречи до последней прошел всего один месяц.

Впервые я была у нее 24 мая прошлого года, а 26 июня — в последний раз. Помню отлично даты, поскольку мы, не чуждые русской словесности люди, не могли не отметить, что встречаемся в день памяти равноапостольных братьев. А 26 июня был ее день рождения. И вот что я не могу забыть. Приехала я к ней в день рождения по рабочей надобности, но про день рождения, конечно, знала. А вот что дарить — не придумала. Так и приехала с пустыми руками. Подумала, что в следующий раз подарю. Обязательно подарю. И денег будет побольше, да и узнаю получше. Только… не будет следующего дня рождения тут у нее. А ведь могла… Могла бы принести хотя бы розы. Розы всегда к месту. Конечно, она не обиделась. Но я-то помню, что сделала не всё.

Я попыталась сформулировать все эти разрозненные мысли Марку. Про то, что мы, конечно, никуда не исчезаем насовсем после смерти. Но и про то, что не надо легкомысленно относиться к тем, кто рядом. Мне кажется, он понял. Хотя вряд ли, конечно, до конца… Да и я не до конца понимаю. Всё равно ведь обижаю, обижаюсь, говорю глупости и не говорю «умности». И подарков не дарю, когда надо…

Но как же важно — говорить. Честно и искренне. Даже если не всегда удается сформулировать все правильно и донести до ребенка всё, что мы ему хотели донести. Никакое «спасение», ради которого мы обманываем, не может быть ценнее настоящего серьезного разговора о важном.