Чувство заповедника

Бурные 90-е стремительно изменили нашу жизнь, подняв на знамёна понятие «религия». Более того, в обществе, где в одночасье рухнули все устои и верить невозможно было уже никому, кредит доверия Церкви, вчера ещё преследуемой и гонимой, в какой-то момент был поистине неисчерпаем.

Прошло несколько лет. Жизнь, худо ли бедно ли, как-то устоялась, но вот слово «православие» в ней отчего-то принимает порой весьма странные очертания, становясь своего рода брендом, трендом или чем-то ещё – не разберёшь, но чем-то весьма далёким от его первоначального значения.

Легко объяснимо, что в стране, где был снят запрет на открытое исповедание веры, достаточно быстро появились православные вузы, чья конфессиональность логично следовала из набора изучаемых там дисциплин. Примерно в том же смысловом поле, но уже с некоторыми оговорками – стандарты образования как-никак надо выполнять, — оказались православные гимназии. Свою специфику и аудиторию буквально на наших глазах с разной степенью успеха обретают православные газеты и журналы.

А дальше – понеслось. Православные ярмарки («где Вы можете выслушать советы психолога и священника» — вещает реклама в метро, повергающая меня в лёгкое изумление, — вот уж куда бы не пошла за ценным советом, так это на ярмарку), магазины православной одежды (то есть юбка, купленная в другом месте, уже «нищитается»?), православные риелторы; венцом программы была нашумевшая несколько лет назад попытка по устройству православного завода молочной продукции и летняя «православная дискотека» на одной из московских набережных.

Нет, разумеется, попытки в любой области жизни найти единоверцев и единомышленников, не ограничивая свою религиозную жизнь стенами храма, приятны и похвальны. Но вот впечатление от этого всего почему-то подчас остаётся мрачное. Получается, что православный человек не включает потихоньку в свою жизнь весь мир, а словно бы, как партизан в засаде, передвигается по нему короткими перебежками от точки к точке, что помечены табличками «мин нет». Откуда в последователях религии, которая вообще-то говорит о свете и счастье, поселился такой огромный, поистине первобытный страх? И насколько в принципе оправданы оценки очень разных сторон жизни по критерию «православности»?

Например, какой же ворох споров в связи с нашумевшей недавно экранизацией вызвали булгаковские «Мастер и Маргарита»! Характерно только, что многих участников тех дискуссий интересовали отнюдь не художественные особенности самого романа, его идеи и образы, и даже не несколько сомнительные достоинства экранизации – отнюдь. Не в последнюю очередь на повестке дня стоял вопрос о православности (либо неправославности) самого писателя. Или, помню, как несколько лет тому целая приёмная комиссия в недоумении застыла над работой по другому булгаковскому роману – «Белой гвардии». Сочинение явно было списано с какого-то предисловия, автор которого со всей решительностью отправился «спасать» Михаила Афанасьевича, изо всех сил находя у него религиозные мотивы даже там, где их в помине не было.

И всё бы это выглядело милым недоразумением, излишним увлечением критика 90-х модной тогда темой, но вот что делать с другим, совершенно недавним литературоведческим казусом – попыткой выдать публике «благочестивого Пушкина»? Ну зачем, скажите, было выпускать в свет подцензурный вариант многострадальной «Сказки о балде», если обстоятельства его появления на свет давным-давно известны? Возможно, публикатор тем самым пытался изобразить «нашего, православного» Пушкина. Вот только выиграл ли Пушкин от того, что он стал «чьим-то»? Один из знакомых как-то выдал шутливую рецензию  на советское литературоведение, каноны которого предписывали «объявить автора атеистом, даже в том случае, если он был монахом». Очевидно только, что за последние несколько лет вектор усилий поменялся с точностью до наоборот.

Впрочем, «литературные страдания» — не единственный пример, когда непростую жизненную ситуацию попытались решить, запихнув её в рамки самолётного сигнала «свой-чужой» по конфессиональному признаку. Знаю случай, когда весомым аргументом при выборе вуза для ребёнка оказалось то, что «ректор там вроде православный». Правда, ректор в означенном учебном заведении, так получилось, через год сменился, но мальчик учится – семья вроде довольна.

Православный театр, православные азбуки, православные учебники биологии – этак мы скоро дойдём, пожалуй, до «православных огурцов». Смысл исчезает, слово становится торговой маркой вроде «пригодно к использованию для своих». (Невольно вспоминается крупный и красочный значок «постное», однажды обнаруженный мною на пачке печенья, в составе которого при дальнейшем, не особо пристальном рассмотрении нашлись и молоко, и яйца – жаль, фотоаппарата не было с собой). То есть думать и оценивать человеку вроде бы уже не надо – ему предлагается лишь набор готовых мест, предметов и сценариев, внутри которых можно расслабиться и реагировать на рефлексах. Главное только – втянуть в это «своё поле» побольше всего разного – ну, чтобы было, где разгуляться. И тогда, выбирая из широкого спектра помеченных признаком дозволенности услуг, можно жить буквально «как люди» — только православные. Получается этакий большой заповедник, основное отличие которого от «остальной жизни» состоит, пожалуй, в одном – вход туда открыт не всем. Но ощущать себя избранными – это ведь, в конце концов, тоже лестно и приятно.

Вопрос о «православном гетто» не нов. Но он будет возникать снова и снова вместе с каждой новой попыткой устроить в отдельной точке Вселенной или в отдельной голове «православный заповедник»; будет возникать до тех пор, пока мы, как минимум, не задумаемся о причинах подобного положения вещей. А причины — далеко ходить не надо — всегда скрываются в нашем собственном сознании.
Удивительно, но люди, чья сознательная жизнь успела начаться в бытность распавшейся уже страны, а также воспитанные ими дети, несут на себе неизгладимые отпечатки сознания советского человека, причём иногда эта советская ментальность проявляется там, где её совсем не ждали.

Как мы помним, прежняя идеология с большим напряжением выдерживала присутствие искусства – такой формы человеческих проявлений, которая в качестве единицы смысла использует художественный образ. Ведь особенностью образа является то, что он всегда остается многоплановым – его нельзя свести к паре простых сентенций, и каждый из читателей всегда наполняет его своим пониманием – хотя бы немного, при этом не искажая авторского замысла. Хрестоматии прежних лет заботливо оснащали каждый образ обширными комментариями о типичных типах и политических предпочтениях писателей, тем самым предвосхищая все вопросы читающего и совершенно не давая ему подумать самому. Вот и теперь, словно бы скучая о прежних костылях-комментариях, так хочется написать что-нибудь однозначное и правильное – к тому же Пушкину или Булгакову.

Я уж не говорю о том, как мы ведём себя в полемике. Честное слово, в иных горе-полемистах отчётливо проглядывают порой черты заслуженных деятелей святой инквизиции. Собеседнику в разговоре с ними не остаётся никакого выбора, его, по большому счёту, даже не надо попытаться услышать – он может быть только неправ, и уж потом, расправившись с оппонентом «до основанья», мы, так и быть, расскажем ему и о том, что он на самом деле думает и чувствует, и о том, что ему думать положено.

Между тем, история недвусмысленно показывает, что наиболее продуктивным всегда был другой культурный сценарий – тот, в котором всё прошлое, изжившее себя, не разрушалось в прах, а переосмыслялось и наполнялось новым смыслом. Так умершие европейские мифы – волшебные сказки – стали детским чтением о добре и зле. Многократно использовала тот же приём и христианская педагогика, превратившая поклонников зимнего рождения света в почитателей Рождества. Однако такой процесс переосмысления сложен – ибо требует, как минимум, собеседника услышать, вычленить всё ценное из того, что он говорит (а значит – о, ужас! — предположить, что он в принципе говорит нечто ценное!), найти точки соприкосновения… А главное, такое внимательное отношение к чужому слову требует и большой смелости, и большой уверенности в словах собственных. И большой любви и снисходительности, и умения думать, а этого – ой как не хочется. Ведь гораздо удобнее жить в безопасном заповеднике, расклеивая ярлыки и составляя списки врагов.

И всё бы хорошо, вот только остаётся вопрос: какое отношение такая борьба со злом имеет собственно к православию? Не подменяем ли мы смысл религии, когда православный – это значит «за Христа», длинным перечнем атрибутных «против» (список книг, музыкальных групп и законодательных инициатив последних лет можете легко подставить сами)?  Нужен ли религии, которая принципиально начиналась с рыбаков и мытарей, имидж «клуба не для всех»? И неужели те, про кого некогда было сказано «свет миру», — это горстка перепуганных насмерть людей, спешащих укрыться от жизни за высоким забором с надписью «мин нет»?